Слезла, еле живая от усталости, с Сивки, в избушку вошла. А там – старая, костлявая, с длинным носом, что к узкому да беззубому рту свесился, бабка сидит.
– Чего тебе, девонька? – спрашивает, а сама злыми глазами смотрит.
– Да вот, братьев своих пропавших ищу. Не знаете, где они?
– Не знаю. Оставайся ночевать, завтра с утра вместе пойдем искать.
– Спасибо, бабушка, только матушка не велела нигде ночевать. Надо бы идти дальше! – и заплакала.
– Куда ты, на ночь глядя, пойдешь? Волкам на поживу, что ль?
Осталась Аленка. Вышла только Сивку в луга выпустить, чтоб свежей травки пощипала да в ручье воды напилась. А еще хлебушка, что матушка с собой в дорогу дала, Лыске дала. А та щерится, рычит и на избушку косится. Не нравится ей, видимо, хозяйка избушки. Тявкает как-то складно да понятно:
Погладила Аленка Лыску, но не послушалась, ушла в избушку ночевать. Пока не уснула, все рассказывала старухе про матушку да батюшку, про братьев, что пропали так давно. Не заметила, как в сон провалилась, а бабка, оказывается, настоящей ведьмой была. Обрадовалась, услыхав о братьях.
– Это они со свету всю мою родню сжили! Вот теперь поквитаюсь! – и от радости руки потирает.
Утром вскочила ведьма ни свет ни заря, одежду нарядную, в которой Аленка к ней пришла, спрятала, а ей обноски старые да рваные кинула.
Проснулась Аленка – хвать, а одежды ее любимой, что матушка сшила, нет!
– Где мое платьице? – спрашивает у бабки.
– Надевай, что есть! Чай, не на праздник собралась – по чащобам рыскать придется! – и расхохоталась ведьма, довольная, что отобрала красивое платьице. Сама-то нарядилась, что на ярмарку.
Делать нечего: надела рванье на себя Аленка да пошла запрягать Сивку. Старуха, тем временем, под юбку нож да толкач спрятала – пригодится, небось!
Уселась ведьма в повозку, как барыня, а Аленке приказала с лошадью управляться.
Ох, не нравится Лыске ведьма старая: рычит на нее, чует злобную душу и мысли подлые. Бежит сбоку и лает:
Ведьма Барабаха и впрямь в мыслях такое держала, потому схватила толкач да как швырнет в Лыску!
От боли завизжала собачка – лапку перебила ей злая старуха. Хотела Аленка соскочить, перевязать да в повозку Лыску взять, а Барабаха как закричит на нее:
– Ну-ка, на место! И сиди тихо, пока жива!
Заплакала Аленка – никто никогда с ней так грубо не обращался! И Лыску жалко. Смотрит Аленка, а собачка верная следом, на трех лапках, но все равно бежит.
Далеко ли, близко ли проехали – снова развилка.
– Куда дальше? – растерялась Аленка, Сивку верную спрашивает:
Сивка аж затанцевала и направо показала. А дорога была в рытвинах да ухабах, через темную дубраву вела, потом мимо болота на луг.
Видит Аленка, а на лугу три коня пасутся, на пригорочке шатер стоит. Обрадовалась:
– Братики миленькие!
А ведьма как дернет Аленку за косу тяжелую:
– Сиди молча! Здесь мои братья живут – не твои!
Слезла ведьма с повозки, сама пошла к шатру, а Аленке приказала сидеть на облучке.
Вышли три добрых молодца из шатра. Да такие крепкие, красивые – кровь с молоком!
– Чего тебе, бабушка?
– Аль не признали? Да сестрица я ваша, любезные вы мои! Полсвета прошла, вас разыскивая, состарилась совсем в дороге, умаялась, а вы вон как встречаете!
– Ты жива после той бури осталась?
– Да что ж с тобой такое сталось – старая совсем?
– Не может быть… – это третий, самый старший, засомневался.
– Да я это, братцы, я! – старуха кинулась молодцев обнимать, чтоб совсем не засомневались, на нее, сморщенную, глядя.
Завели старуху в шатер, а та давай пересказывать, что от Аленки слышала. Совсем сомнения пропали у братьев.
Старший спрашивает:
– А кто та девица, что лошадью правит?
– А так, наняла одну попрошайку, – и сверкнула злобно очами.
– Уж мы так по матушке с батюшкой соскучились! Вот еще ведьму старую, Барабаху, изведем, и домой поедем, – и старший допытливо так, внимательно, глянул в очи ведьмы. Та быстро взгляд отвела.
– Ну, и ладно, – средний брат говорит. – Пускай твоя наймичка и наших коней попасет.
Ведьма вернулась к Аленке и пригрозила:
– Мои братья строгие! Чуть лишнее что скажешь – вмиг язык тебе отрежут! И не суйся к шатру, коли жить хочешь!
А сама уже размечталась, как изничтожит и братьев, и девчонку эту настырную.
– Зарежу ночью – и все!
Плачет на лугу Аленка, про матушку, батюшку да братьев думу думает. А Лыске травками лапку больную лечит.
Ответили и земля, и солнце:
Услышал разговор Аленки с солнышком, землицей и росицей старший брат. Вышел и прислушался: голос-то знакомый! Да приговорки матушкины помнит хорошо.
Вернулся в шатер и говорит:
– Что-то до боли знакомый голосок у девицы этой! Да и слова знакомые – матушка говаривала…
Запылало злобой ведьмино лицо, изрытое морщинами, выкрикнула:
– Девка эта хитрая да ленивая! Меньше слушайте ее!
Средний брат не выдержал, вышел послушать голос Аленки. Старуха за руки братьев хватает, выходить не дает. И младший вышел, отвел крючковатую руку старухи – и вышел.
Слушают братья Аленкин плач, а тут и Лыска заскулила:
Повернулся средний брат и говорит старшему:
– Что-то тут не так!
Переглянулись братья – и все поняли! Да это сама ведьма Барабаха их за нос водит, хочет отомстить за своих родичей – нетопырей!
Кинулся младший брат к Аленке, обнял ее, защищая, а старший и средний братья схватили ведьму и в костер бросили. Пепел потом в чистом поле развеяли, чтобы мерзким духом ее и не несло по округе.
Сестрицу свою настоящую обняли и поцеловали.
– Ну, что ж, – говорит старший брат. – Теперь можно и к матушке с батюшкой возвращаться.
Сели они на своих коней, Аленка с Лыской на руках в повозку села. Сивка – мудрая лошадка – следом за братьями пошла.
Вернулись все к матушке и батюшке. Теперь никто Аленку больше Крапивницей не называет: есть у нее братья!
Василь и трехглавый змей
Жили-были в одном благодатном краю люди. За землицей ухаживали любовно, потому не бедствовали. Все у них было: и хлебушек, и пироги на праздники, одевались красиво и добротно, ярмарки устраивали, пели и плясали.
Беда пришла, откуда не ждали. Прилетел, невесть из каких краев трехголовый змей. В темном дубовом лесу вырыл себе под скалой лежбище, выжег вокруг деревья и трое суток отсыпался. Проснулся голодный, злой, полетел над хлебосольным, добрым краем и давай жечь все вокруг.
Страшно на него было даже издалека смотреть: клыки огромные из пасти торчат, из глотки огонь вырывается, и гром такой среди ясного неба, что скотина, услышав, замертво падала.
Удивились такому чудищу люди, а потом испугались вовсе. Особо змей страху нагнал, когда смертной карой грозить стал и потребовал, чтобы люди каждый день по три раза сгоняли скотину ему на прокорм. То ему овцу надо, то корову, то коня или свинью. Много у людей домашнего скота было, да и тот скоро закончился – весь этому прожорливому чудищу скормили. Чтоб на людей глаз свой злой не положил, даже собак и кошек ему отдали.
Что дальше делать, никто не знает. Нечего змею отдавать, самим бы выжить.
Настал день, когда змей ненасытный за людей принялся: ухватит с лету зазевавшегося человека, порвет клыками да в нору свою утащит.
Люди совсем веру потеряли, бегают по закуткам да подвалам, прячутся. Не стало житья вовсе!
В то лихое время занесло каким-то ветром в неприютный теперь край человека по имени Василь. Бывал он раньше в цветущем краю, а теперь на могильной земле оказался. Кого ни спросит, в чем дело, отмахиваются люди и бегут, прячутся.
Застал как-то Василь семью, что от горя уже ничего и никого не боялась: вырезал трехглавый змей почти всю их семью. Сидят на лужайке перед своим домом и плачут, слова сказать не в силах.
Отворил калитку Василь, зашел и присел рядом. Послушал, как голосят женщины, и единственного молодого мужика, что в живых остался, спрашивает:
– Что у вас тут за беда? Отчего люди горюют так и кого боятся смертно?