Ее, разумеется, послали на мамин адрес. Я сейчас у нее. Отдали из рук в руки. Хорошо, что я тут оказался.
– Господи, неужели пришла?
– Да. На семь дней. Только в город Мехико.
– С какого числа? Гектор сказал, что не подписал мое заявление, так что не должны были дать.
– Да? Я думал, он к тебе хорошо относится. Что ж, наверно, его влияние не так велико, как ему кажется. – Интонацией Рики дает понять, что уж он‑то правильно оценивает влияние Гектора.
– Ты что‑то предпринимал, ведь так? Ну, с людьми говорил. В своем кругу.
– Да нет. Нет, ничего не предпринимал.
– Так ты у мамы? Ну чем не хороший сын?! Ждите меня, сейчас приду.
Встаю, смываю с лица красоту, которую наводила ради Гектора, смотрю на женщину в зеркале. Бледная, недурна собой, правда, немного худа, тонкие брови, прямой взгляд зеленых глаз, темные волосы. Есть в ней что‑то слегка устрашающее. Будь она в очках, можно было бы сказать, что строгая. Библиотекарь, наверно, или медсестра, или служащая полиции, мать вашу.
Спускаюсь по лестнице и выхожу из дома.
Мама живет на улице Суарес у самого железнодорожного вокзала. Жалкий домишко среди таких же жалких домиков. Здесь селятся чернокожие.
– негры курчавоволосые, негры косматые. Большинство мужчин – жрецы вуду или посвященные, а все женщины – ийами, невесты ориша, божеств религии лукуми.
После наступления темноты ходить здесь страшновато. Впрочем, страшновато и в любое другое время.
По улице слоняются босоногие ребятишки.
– Дайте нам денег, милая дама, – поют они на углу.
Однажды я дала, так они шли за мной до самого моего дома на О’Райли.
Мамин дом. Сломанная дверь в подъезде, хлам и грязь на вымощенной плиткой лестнице. Повсюду собачье дерьмо.
Обычное звуковое сопровождение. Кто‑то кого‑то лупит, играет американская музыка, гаитянская музыка, кричат дети, плачет младенец. Четвертый этаж. Здесь со мной здоровается негритянка. Я ее видела раньше, это гадалка ийауо, ходит в ярких западно‑африканских одеждах. Длинные черные волосы и еще более длинные ногти, жестокая улыбка, от которой мурашки бегут по коже.
– Мужа пока нет, – говорит она.
– Нет, – подтверждаю я.
– Я тебе помогу найти и приручить.
– Ладно.
– Там, куда идешь, вряд ли найдешь себе мужчину.
– Ох. А куда же я иду?
– Сама знаешь, – отвечает она равнодушно и медленно закрывает за собой дверь.
Иду по площадке. Мамина дверь. Тук‑тук.
Открывает Рики. Выглядит хорошо. Голубая рубашка из чистого хлопка, американские брюки из хлопчатобумажного твила, мокасины.
– Здравствуй, дорогая. – Он целует меня.
– Ты сегодня красавец, – замечаю я.
– Мог бы сказать то же и тебе, – отвечает он.
– Но не скажешь.
– Обязательно скажу. Прекрасно выглядишь.
– Как она? – спрашиваю я, переходя на шепот.
– Как обычно. Я цветов принес. Чтобы приободрить.
– Ну какой же хороший сын!
– Хочу быть упомянут в завещании, – говорит он, ухмыляясь.
Беру его за руку, входим в комнату. Шторы здесь задернуты, свет потушен, только у алтаря горят свечи. Пыль лежит слоями, один слой поверх другого. Мама сидит у стола, который мы с Рики ей купили, за картами таро. Она даже не замечает, как я бочком подхожу к ней. На ней рваное платье, выставляющее на обозрение левую грудь. Лицо изможденное. Со времени нашей последней встречи она похудела, ничего не выражающее лицо, взгляд отсутствующий, как будто ее мысли сейчас где‑то далеко‑далеко.