Небольшая узкая бородка. Холеный гражданин. Больше напоминает киноартиста. Или научного работника.
– Будешь или нет? – смотрит он безразлично.
На обед в кафе я не рассчитывал. Мне казалось, что прием пищи вряд ли уместен во время физических упражнений, и денег я не захватил. В кармане всего двадцать пять копеек. Даже на порцию пельменей не хватит.
– Нет, спасибо.
Валентин Васильевич откидывается в кресле, смотрит мимо меня с таким выражением, будто съел что-то вредное для желудка и сейчас ему станет нехорошо:
– Ну, что тебе сказать, Калуга. Дела твои плохи.
Интригующее начало тренировки.
– Потому что от еды отказался? – с остроумием у меня после упражнения в допросах все в порядке.
– Именно. Ты достаточно сильно зажат. Горбишься. Спина слабая. Ноги слабые. Кабинетный работник?
– Ну… вроде того, – вынужден я согласиться.
Он раскрывает золоченые часы на цепочке, и я машинально перевожу взгляд на сверкающий хрусталем циферблат.
– И глаза. Моторика замедленная… много смотришь в одну точку. Программист?
– Вроде того, – киваю слегка оторопело.
– Плохи дела, – неодобрительно качает он головой.
– Это вы как догадались?
– Как доктор медицинских наук, – губы его, обрамленные бородкой, кривятся. – Тебя любой мало-мальски понимающий в физиологии просчитает за пять шагов твоей зажатой походки.
Не люблю я, когда меня не хвалят.
– А я умный, – улыбаюсь нагло.
– Умный бы промолчал и на ус наматывал, – Валентин Васильевич неуловимым движением убирает часы, так, что я не успеваю проследить куда. – Да, Калуга, с глазами плохо…
Молчу, чтобы сойти за умного. И, кажется, получается.
– Молодец, – кивает он. – Первое упражнение освоено. Молчать и слушать. Со спортом ты не дружишь, я полагаю?
– Дружу. Футбол иногда смотрю по телевизору.
– Уже хорошо, – он потирает удовлетворенно бородку. – Разбираешься в тактике? Один-два-два-шесть, один-два-три-пять тебе о чем-нибудь говорит?
– Не-а, – приходится признать, а съязвить хочется. – Только тройка-семерка-туз и тройка-семерка-дама…
Он смотрит на меня пару секунд как удав на кролика.
– Тогда слушай меня, Калуга, – говорит, наконец. – Практически в любой рукопашной схватке, которая продлится более десяти секунд, ты обречен.
Прекрасная манера вести тренировку. Вдохновляющая. И даже, нужно признаться – слегка обидная.
– Занятие окончено? – поднимаюсь со стула, как говорится, не солоно хлебавши.
– У тебя еще и с нервами проблема, – он смотрит на меня как на безнадежно больного. – Как жив до сих пор-то, Калуга?
– Я свободен? – его издевки мне просто надоели.
– Сядь, – тембр его голоса меняется, словно рядом грохнул грозовой раскат, и я прилипаю задом к стулу.
От неожиданности отнимается язык, и я только таращусь на него изумленно.
– Первое, Калуга, – ты должен несколько раз очень медленно, секунда за секундой прокрутить перед глазами нашу встречу, – проговаривает он каждую букву. – Ты ведешь себя как жертва. И пока ты себя так ведешь – ты будешь жертвой. Если я сказал тебе, что в схватке длиннее десяти секунд у тебя нет шансов, ты должен сделать так, чтобы схватка закончилась быстрее. Если сказал тебе, что физически ты никуда не годен, ты должен использовать только одно оружие – разум. Ты должен обмануть противника и нанести единственный удар. Вот теперь занятие закончено.
Он смотрит на меня твердым, как сталь, взглядом и неожиданно подмигивает:
– Может, все же поешь что-нибудь?
18
Звонок полковника останавливает меня перед дверью квартиры, когда я уже вставил ключ в замок.