«Конечно, со смертью не умер.
Как ни было б вам тяжело,
Иаков, для «талифа, куми!»,
знать, время еще не пришло.
Чем больше духовной работы,
тем тоньше меж нами стена
дерзайте!» как выдохнул кто-то
и взмыл И опять тишина.
В окошке прозрачен и светел
заката кровавый овал.
Иаков уснул. Тот же ветер
в осенней листве бушевал.
Еврейская баллада
Переселенья людского поток
то как цунами, то вялотекуще,
словно в природе. Хотя бы глоток
хрупкой надежды на райские кущи
Где вы, герои дворовых баллад
с чудаковатых окраинных кровель
нищей Москвы, чьей беде невпопад
Рахманы, Бильдеры и Рабинович?
Часть населенья, чьи деды, отцы
штопали жизнь по клоповым местечкам,
носик не римский, глаза антрацит,
«эр» несуразное через словечко
Валкой России осколки: Мешкат,
Эфраимсон, Асташкевич с Кажданом
будто бы кто-то из вас виноват,
что сохранился, не выйдя в мараны
даже в погромы. Крушил самогон,
войны мели, навалился советский
душный барак упирается он,
нессякаемый Сруль Жидовецкий.
Вновь поредевшим взмахнет хохолком,
братью мушиную сдует с окрошки,
если Господь и обидел ростком,
стайка детишек иная немножко.
«Лишь подрастают и по городам
не торговать, не блажить, не портняжить,
все в институтах и я тебе дам!
Йоська, поганец, в писателях даже,»
так он (лет сорок промчалось) вещал
в хатке хохляцкой у автовокзала.
Пригород тот же и мемориал
что сосестер, что собратьев лежало!
Молодость молодость Где вы теперь
сели, какой ностальгией омыты
та же ль мезуза вколочена в дверь?
те же ль соседские антисемиты?
Послевоенная ниточка дней
знать, недопили властители крови
Мы наливались от ваших корней,
Гинзбург, Гилод, Могилевский, Шахнович.
Выпало так: не Кулик, не Петров
общей повязаны речью и роком.
Что же вас сдернуло, вроде, с основ,
за океан понесло ненароком?
Коднер, Малаховец, Кацанельсон
не от зарплаты скорей от обиды
тысячелетней Что ж тычатся в сон
те же снежинки звездою Давида,
что укрывают российскую тишь,
уж не услышишь где вас, не увидишь?..
Топятся печи другими, но с крыш
тянется следом молитва на идиш.
К хаосу
Еврейская баллада
Переселенья людского поток
то как цунами, то вялотекуще,
словно в природе. Хотя бы глоток
хрупкой надежды на райские кущи
Где вы, герои дворовых баллад
с чудаковатых окраинных кровель
нищей Москвы, чьей беде невпопад
Рахманы, Бильдеры и Рабинович?
Часть населенья, чьи деды, отцы
штопали жизнь по клоповым местечкам,
носик не римский, глаза антрацит,
«эр» несуразное через словечко
Валкой России осколки: Мешкат,
Эфраимсон, Асташкевич с Кажданом
будто бы кто-то из вас виноват,
что сохранился, не выйдя в мараны
даже в погромы. Крушил самогон,
войны мели, навалился советский
душный барак упирается он,
нессякаемый Сруль Жидовецкий.
Вновь поредевшим взмахнет хохолком,
братью мушиную сдует с окрошки,
если Господь и обидел ростком,
стайка детишек иная немножко.
«Лишь подрастают и по городам
не торговать, не блажить, не портняжить,
все в институтах и я тебе дам!
Йоська, поганец, в писателях даже,»
так он (лет сорок промчалось) вещал
в хатке хохляцкой у автовокзала.
Пригород тот же и мемориал
что сосестер, что собратьев лежало!
Молодость молодость Где вы теперь
сели, какой ностальгией омыты
та же ль мезуза вколочена в дверь?
те же ль соседские антисемиты?
Послевоенная ниточка дней
знать, недопили властители крови
Мы наливались от ваших корней,
Гинзбург, Гилод, Могилевский, Шахнович.
Выпало так: не Кулик, не Петров
общей повязаны речью и роком.
Что же вас сдернуло, вроде, с основ,
за океан понесло ненароком?
Коднер, Малаховец, Кацанельсон
не от зарплаты скорей от обиды
тысячелетней Что ж тычатся в сон
те же снежинки звездою Давида,
что укрывают российскую тишь,
уж не услышишь где вас, не увидишь?..
Топятся печи другими, но с крыш
тянется следом молитва на идиш.
К хаосу
Зависим ли куда судьбе приспичит
забросить нас? в какой присест, прилег
в сплетениях времен, страстей, дорог
и наделив зачем-то горлом птичьим?
Что в нашей донкихотовской отваге
нуждается она хоть в ком-нибудь,
чтоб обессмертить иль перечеркнуть
ее причуды на клочке бумаги?
Абсурдом обозвать ли чей-то опыт
иль это пляска строгая частиц,
где кружит карусель из тех же лиц
и тех же строк невысказанных шепот?
По Питеру в припадке ностальгии
бродя, спустились как-то в тот подвал
давнишний пронинский, где пишущий знавал,
каким стихам сойти за чаевые.
Увы, дух испарился почему-то,
старинную посуду со стола
смели и не мелькнула в зеркалах
отставшая случайная минута.
Хотя бы зацепиться за какой-то
сигарный, пьяный, вымышленный мир:
начало века, скомканный ампир,
угрюмость толп и жалкая прослойка
богемы проходимцы и таланты
Еще вчера, столетие назад,
ты б мог войти в жирафствующий Чад
в «Бродячий пес», в «Привал комедиантов».
Всего лет 20 до стези барачной,
но выбор есть остаться ли, уйти,
ты молод, тебе нет тех 20-ти,
там ждут конца Но ты еще не зачат,
все впереди: растрепанные книги,
кастальский обезвоженный ручей
осколок пионерских лагерей
в подполье перевернутых религий.
Тебе б туда, где олонецким патлам
с рязянскими сплестись, где фрак и трость
от Цезаря, случайный Снежный гость
и царская горбинка Клеопатры