Когда вернулась на занятия в институт, выяснилось, что всех первокурсников отправили в колхоз «на свёклу», а она как бы и не у дел. Собственно, это она потом только поняла, что ей, с одной стороны, крупно повезло: она не в поле, продуваемом остервенелым стеклянным ветром, и не выковыривает из земли намертво схваченную первым морозом свёклу, ту, что вовремя не убрали, а потом, спохватившись, бросили на ударный фронт девчонок с тяжеленными ломами. С другой, не совсем приятной стороны, в этой жуткой битве за урожай её однокурсники здорово сплотились, все передружились, а она осталась совсем одна со своими комплексами, завихрениями и обидами. Впрочем, их тогда осталось двое: она и Вика, девчонка из их группы, постарше Женьки и в чём-то опытнее. Именно она и была свидетельницей Женькиного триумфа на экзамене по математике и тогда подумала: «Только бы с этой занудой в одну группу не попасть!» В одной группе они и оказались, да еще и подружились, два нечаянных одиночества.
Когда их послали собирать свёклу во второй раз после ноябрьских праздников, после обязательной демонстрации и небольшой праздничной передышки они с Викой уже были вместе. Вместе поселились на квартире у глухого дедка и даже спали на одной кровати: так было теплее и пошептаться удобнее, пока остальные дрыхнут, сморенные бессмысленным трудом на свекольной ниве. Женька буквально смотрела Вике в рот. Та рассказывала ей о своем парне, с которым не только целовалась, но и занималась тем самым сексом, о котором Женька имела самое смутное представление. Женька парня этого видела: он провожал Вику в колхоз, тискал её огромными ручищами и слюнявил мокрыми, пухлыми губами. Женьке он не понравился. Она представляла себе человека, с которым можно разделить постель, как-то по-другому. Как дети пририсовывают портретам в учебниках усы и бороды, так и она мысленно к портрету какого-нибудь знаменитого артиста приставляла другой нос, примеряла глаза, меняла их выражение, лепила губы, подбородок и, получив то, что нравилось безоговорочно, удовлетворённо складывала новый образ в уголок своей памяти, чтобы через какое-то время благополучно забыть о нём и начать «работать» над новым. «Так и старой девой можно остаться», грустила Женька, в свои восемнадцать лет чувствуя себя черепахой Тортилой, нашедшей золотой ключик, но не сумевшей отыскать заветную дверцу и открыть её
Чтобы скоротать долгие осенние вечера, оставшиеся свободными от добывания так необходимой родному государству сахарной свёклы, они с Викой начали писать роман под названием «Заяц в детстве не труслив». Это был роман о зайцах, об их нелёгкой судьбе и разных жизненных коллизиях, из которых они всякий раз с честью выходили. Закончить его им не удалось: всё то же родное государство наконец-то вспомнило, что будущим инженерам неплохо было бы в свободное от полевых работ время посидеть и на лекциях, чтобы набраться инженерного ума-разума и применить его потом на благо опять же государства. Поэтому их всех срочно вывезли в город, невыковырянная свёкла осталась в поле, а вместе с ней туда вмёрзло Женькино детское чувство влюбленности во всех и каждого, и стала проступать, освобождаясь от пелёнок, какая-то житейская мудрость и определённость. Хотелось чего-то высокого и чистого. Очень высокого и очень чистого. Не было ни того, ни другого.
Мишу она впервые увидела в автобусе, который вёз только что испеченных первокурсников на сбор огурцов. Сидели рядом, перебросились парой фраз он был с другого факультета, и Женьку не заинтересовал. Она тогда только что «нарисовала» новое лицо: мужественное, с резким грубым носом и жёсткими губами, ориентировалась на него и вокруг никого не замечала.
В тот момент, когда он окликнул её у института, Женькина замёрзшая было в свекольном поле детсадовская восторженность вот уже полгода как оттаяла и настойчиво давала о себе знать прежним, забытым состоянием лёгкой увлечённости, требовавшим какого-то выхода в виде необременительного романа.
Он поцеловал Женьку на третий день их нового знакомства. Стоял рядом, что-то говорил, вдруг замолчал, и когда она удивленно оглянулась, взял её лицо в ладони, притянул к себе и закрыл своим ртом Женькины губы, на которых так и застрял невысказанный вопрос.
Ты пахнешь молоком, Миша уткнулся носом в Женькину шею, и пока она, ошеломлённая, думала, как ей положено отреагировать, снова тихо прикоснулся губами к её губам как-то по-другому, словно нарочито неумело.
Я молоко не люблю, пробормотала Женька, так и не определив свою линию поведения и решив оставить это на потом. Она словно видела себя со стороны и пыталась примерить на себя это новое состояние, как перед зеркалом примеряют только что купленное платье.
Она стала ждать встреч с Мишей, все глубже проникаясь осознанием того, что ждёт и не его вовсе, а того момента, когда он возьмёт её лицо в свои ладони и закроет своими губами её вопрошающий рот, и все вопросы превратятся в ответы и закивают, как китайские болванчики: «Да! Да! Да!» Женька не могла определить своего отношения к этому парню, долго копаться в себе не хотела боялась доковыряться до чего-то болезненного и стыдного, а потому решила считать, что влюблена, и этот статус показался ей приятным и удобным. Женька не знала, как надолго она в нем задержится, и не очень представляла, что будет потом, когда она решится с ним, с этим статусом, расстаться. В том, что это случится, она не сомневалась, и заранее обдумывала пути к отступлению, отыскивая и в самом Мише, и в его поведении неприятные ей черты, вывешивая их, как флаги на домах к годовщине революции, в уголках своего сознания, чтобы они напоминали о несовершенстве её поклонника и не позволили ей привыкнуть к нему. Флагов было мало. Их катастрофически не хватало для того, чтобы с чистой совестью отпраздновать освобождение, как когда-то она отпраздновала освобождение от Борькиного страдальческого взгляда.