Удивляло и то, что у них были общие знакомые и друзья: поэт Блэз Сандрар, художник Паскин
И все-таки эти люди не могли не встретиться, и они встретились. Много лет спустя, весной 1937 г. в Испании, в Мадриде. Шла война, и оба были там. Они подружились. Судьба их вновь развела. Весной 1946 г., Эренбург приехал в Соединенные Штаты и получил письмо от Хемингуэя, приглашавшего Илью на Кубу:
«Пишу, чтобы сказать тебе, как я был бы счастлив снова видеть тебя и предложить тебе остановиться в моем доме, если ты пожелаешь. Я часто думал о тебе все эти годы после Испании и очень гордился той потрясающей работой, которую ты делал во время войны. Пожалуйста, приезжай, если можешь, и знай, как счастлив будет твой старый друг и товарищ увидеть тебя. Всегда твой Эрнест Хемингуэй».
Поехать на Кубу Илье не удалось. Больше они не виделись.
Такие штуки Юфим уже делал. Он собирал в одном доме людей разных поколений, профессий и противоположных взглядов, которые в реальной жизни никогда не знали друг друга. Связывал их между собой лишь один знак Зодиака. Правда, это произошло лишь в начале его творческого пути, и не в прозе, а в поэзии, но все равно Сания понял тогда, что литература может все.
У Юфима в маленькой повести «Королевка Тошка» есть глава; она так и называется: «Праздник, который всегда с тобой»:
«Ты очень не хотела идти туда. Кафе тебе казалось неопрятным и временным, как все на вокзалах, но Павловск не Париж, здесь мало подобных заведений, да и все они запрятаны в помещения, а так хотелось теплым июльским вечером посидеть на свежем воздухе. В кафе всего несколько человек, негромко играет музыка. Мы сели спиной к посетителям, и поэтому никто не мешает смотреть через дорогу напротив, где шумят старые могучие деревья Павловского парка.
Мы глядим на них и тихо разговариваем. Ты помечтала:
Вот бы лето никогда не кончалось.
Знаешь, если у нас заведутся денежки, увезу тебя в Париж, и не на недельку или две, а на целый год. Ну, по крайней мере, месяцев на девять десять. Три осенних месяца мы прожили бы в Париже и набродились бы там всласть, а потом махнули бы на юг к Лазурному Берегу, на Средиземноморье, к виноградникам и рыбакам
Ой, засмеялась ты, отстань! Смени, пожалуйста, тему.
Но я продолжал.
И скучали бы по России, по Павловску, по друзьям
Ты посмотрела на меня строго, укоризненно покачав головой.
Что ты мелешь? Мы и так Юльку видим раз в неделю.
А что Юлька? Устроена надежно. Пусть учится и скучает о нас. А брат Сашка о ней позаботится, заменит тебя и меня. И вообще, хочу побыть с тобой вдвоем, чтобы только ты и я. Хочу, чтоб мы пожили для себя.
Да-да-да скептически качаешь головой, вечно принимающая в штыки все, что бы я ни предложил.
Тогда я открыл книгу Ильи Эренбурга Люди, годы, жизнь и стал читать тебе, не показывая обложку. В ней у писателя был свой Париж. Почти мальчишкой, скрываясь от царской охранки после пятимесячной отсидки в тюрьме, он оказался в этом огромном городе: когда в январе 1909 года я наконец-то снял меблированную комнату на улице Данфер-Рошеро, разложил привезенные с собой книги, купил спиртовку, чайник и понял, что в этом городе я надолго Конечно, Париж меня восхищал, но я сердился на себя: нечем восхищаться!.. Я уже не был ребенком, меня пересадили без кома земли и я болел Здесь нет весны, думал я в тоске. Разве французы могут понять, как идет лед, как выставляют двойные рамы, как первые подснежники пробивают ледяную кору? В Париже и зимой зеленела трава. Зимы вообще не было, и я печально вспоминал сугробы Зачатьевского переулка, Надю, облачко возле ее губ, тепло руки в муфте. Бог ты мой, сколько во Франции цветов! Ползли по стенам душистые глицинии, в каждом палисаднике были чудесные розы. Но глядя на лужайки Медона или Кламара, я огорчался: где же цветы? Как молитву, я повторял: мать-и-мачеха, иван-да-марья, купальница, львиный зев
Как ты думаешь, кто это написал? спросил я, прочтя тебе эти строчки.
Конечно, русский человек, ответила ты.
А вот и нет. Старый еврей Илья Эренбург.
Редкий русский так напишет, ты задумалась.
Сейчас у нас антисемитский шум, сказал я, но разве может человек без любви к России так написать? Я думаю, глупо делить людей по национальному признаку или по вере; как и писателей, их надо делить на хороших и плохих.
Вот и напиши об этом попросила ты.
Не поймут, мрачно вздохнул я.
А ты все равно напиши»
До Лила он дошел одним из путей, описанных в книге Хемингуэя. От улицы Кардинала Лемуана, 74, где начинал свой путь в литературу писатель, Юфим спустился к реке и пошел по набережной мимо лавок букинистов и торговцев картинами.
«По ту сторону рукава Сены лежит остров Сен-Луи с узенькими улочками, старинными высокими красивыми домами, и можно пойти туда или повернуть налево и идти по набережной, пока остров Сен-Луи не останется позади и вы не окажетесь напротив Нотр-Дам и острова Ситэ».
Там у ресторана «Серебряная башня» можно было «почти даром купить только что вышедшие дешевые американские книги». Дальше Сания дошел до набережной Великих Августинцев, не останавливаясь, миновал отели на левом берегу Сены, в том числе и отель Вольтера, и у нижнего конца острова Ситэ, рядом с Новым мостом, где стоит статуя Генриха IV, прошел в небольшой парк с огромными развесистыми каштанами и глубокими заводями, образованными Сеной, которые «представляют собой превосходные места для рыбной ловли».