«А хемингуэевский Париж, квартира на улице Кардинала Лемуана, кафе Клозери-де-Лила, в котором он писал свои рассказы и которое стало теперь американским кафе американская музыка, этажерки с книгами американских авторов, портреты президентов». (Звезда 6-2007.)
Но ведь об этом писал и сам папа Хэм, когда уже при нем у кафе сменился владелец:
«Кафе переходит в другие руки, сказал Ивен. Новые владельцы хотят иметь более богатую клиентуру и собираются устроить здесь американский бар. На официантов наденут белые куртки и велят сбрить усы.
Андре и Жану? Не может быть.
Не может, но будет.
Жан носит усы всю жизнь. У него драгунские усы. Он служил в кавалерийском полку.
И все-таки он их сбреет».
Кафе считалось тогда одним из лучших в Париже. Круглые столики стояли в под сенью деревьев, неподалеку от статуи маршала Нея, а квадратные столики под тентами вдоль тротуара. Это было уютное и теплое кафе, и Хемингуэй, и Эренбург, описывая его, говорят об одном и том же.
Хемингуэй:
«Я повесил свой дождевик на вешалку, чтобы он просох, положил видавшую виды фетровую шляпу на полку поверх вешалки и заказал café au lait (кофе с молоком (франц.)) Официант принес кофе, я достал из кармана пиджака блокнот и карандаш и принялся писать».
Эренбург:
«Я ходил в кафе Клозери де лиля по-русски это означает Сиреневый хутор; никакой сирени там не было; зато можно было, заказав стакан кофе, попросить бумаги и писать пять-шесть часов (бумага отпускалась бесплатно)».
Когда-то здесь собирались поэты, и Хемингуэй описывает, как он встретил там одного из них:
«единственный поэт, которого я там видел, был Блэз Сандрар с изувеченным лицом боксера и пришпиленным к плечу пустым рукавом он сворачивал сигареты уцелевшей рукой и был хорошим собеседником, пока не напивался, и его вранье было намного интереснее правдивых историй, рассказываемых другими».
Хемингуэй упоминает еще Поля Фора, «которого я так никогда и не прочел». Эренбург об этом поэте вспоминает с подробностями:
«По вторникам в Клозери де лиля приходили французские писатели, главным образом, поэты; спорили о пользе или вреде научной поэзии, изобретенной Рене Гилем, восхищались фантазией Сен-Поль Ру, ругали издателя Меркюр де Франс. Однажды были устроены выборы: на трон принца поэзии посадили Поля Фора, красивого, черного как смоль автора многих тысяч баллад, полувеселых, полугрустных».
О своей голодной нищей жизни в Париже Эренбург вспоминает весело, с юмором, потому что был молод и счастлив. Деньги из дома он получал нерегулярно, жил скверно. Эмилио Серени говорил ему, что его покойная русская жена вспоминала: «Эренбург спал в молодости, покрывшись газетами». Это правда, в крохотной мастерской на улице Кампань-Премьер не было никакой мебели, кроме голого матраса на ножках. Отсутствовала даже печка. А один шведский художник «по пьяни» выбил стекла: «рвался в небо».
«Поверх тонкого одеяла и худого пальто я клал газеты».
Утром он уходил в кафе и до вечера сидел в тепле, писал и читал. Его мутило от голода, от самого запаха готовящейся пищи, бывало не ел по три-четыре дня. А когда приходили деньги из Москвы, он их быстро проедал с приятелями, которые так же голодали, как он.
«Помню удивительную ночь незадолго до войны. Заказные письма из России приносили под вечер; деньги присылали чеком на Лионский кредит. Я перевел для какого-то журнала рассказ Анри де Ренье; мне прислали десять рублей. Банк уже был закрыт. Нестерпимо хотелось есть. Мы пошли в маленький ресторан Свидание извозчиков, напротив вокзала Монпарнас: он был открыт круглые сутки. Я позвал двух приятелей. Названия блюд были написаны мелом на черной доске, и мы успели все испробовать ведь нужно было досидеть до утра, когда я мог получить деньги в банке (приятели должны были остаться в ресторане как заложники). Мы давно уже поужинали, подремали, позавтракали, пообедали; в шесть часов утра мы начали вторично завтракать, считая, что наступил новый день. Это была чудесная ночь!»
Удивительно, но говоря об одном и том же, оба писателя: и Хемингуэй, и Эренбург не могли тогда встретиться. Потому что один жил там до Первой мировой, а второй после:
«Он был моложе меня на восемь лет, и я удивился, когда он мне рассказал, как жил в Париже в начале двадцатых годов точь-в-точь как я на восемь лет раньше; сидел за чашкой кофе в Селекте рядом с Ротондой и мечтал о лишнем рогалике. Удивился я потому, что в 1922 году мне казалось, что героические времена Монпарнаса позади. Что в Селекте сидят богатые американские туристы. А там сидел голодный Хемигуэй, писал стихи и думал над своим первым романом».
Удивительно, но говоря об одном и том же, оба писателя: и Хемингуэй, и Эренбург не могли тогда встретиться. Потому что один жил там до Первой мировой, а второй после:
«Он был моложе меня на восемь лет, и я удивился, когда он мне рассказал, как жил в Париже в начале двадцатых годов точь-в-точь как я на восемь лет раньше; сидел за чашкой кофе в Селекте рядом с Ротондой и мечтал о лишнем рогалике. Удивился я потому, что в 1922 году мне казалось, что героические времена Монпарнаса позади. Что в Селекте сидят богатые американские туристы. А там сидел голодный Хемигуэй, писал стихи и думал над своим первым романом».