С того дня я забил паровозный болт на распорядок дня. Ходил, куда хотел и когда хотел. Пионервожатые злобно на меня смотрели и мило улыбались Осип Абрамыч имел о-очень весомый авторитет.
Ну, нельзя сказать, чтобы я уж особенно борзел. Чувство меры у меня, хоть и в своеобразном виде, но было. Да. Быть-то оно было. Но иногда подводило.
Был у нас в лагере молодой мужик. Вроде бы и не вожатый, вроде бы и не физрук какой-нибудь. Про него говорили, что он балерун из Большого театра. В общем, хрен поймешь, кем он там был. Вспоминая его манеры и повадки, сейчас я бы с уверенностью мог сказать, что этот балерун был какой-то полупидор. Да и звали его Альфред, едрена шишка. Почему полу? Потому, что он дамам-пионервожатым покою не давал всем подряд.
И вот однажды этот Альфред посмел начать приставать к моей тогдашней любви нашей вожатой Тамаре. (Она, правда, была не в курсе что она моя любовь.) К моему первобытному возмущению, Тамара моя поддалась охмурежу Альфреда.
Лирическое свидание у них проходило в ласковом полумраке южной ночи. Они пристроились в спасательной шлюпке, пришвартованной у волнореза. По которому я и прополз незаметно для воркующей пары. И не с пустыми руками.
Короче, высыпал я на этого гада и на коварную изменщицу корзину живых крабов. Как сейчас помню вопли из шлюпки звучали для меня сладостной музыкой. Да, насчет чувства меры. Отказало оно мне тогда. Надо было дергать оттуда галопом, и обеспечивать себе алиби. Дык нет мне захотелось хоть глазком глянуть. Подполз я к краю волнореза, и наткнулся на какую-то железяку. Ойкнул, дернулся и свалился сверху на сексуальных партнеров. Альфред окончательно охренел с перепугу и мощной балетной ножищей дал мне такого пинка, что я метра два пролетел по воздуху и погрузился в Черное море.
Спасло меня от выгоняния из лагеря то, что после пинка у меня полноги было сине-фиолетовым. И то, что Осип Абрамыч ржал буквально до слез над этой историей. Оказывается, один из высыпанных мною крабов тоже с перепугу вцепился очень чувствительно в интересное место Альфреду. (Видимо, поэтому балерун так и разнервничался.)
В общем, заступился за меня шеф-повар, и меня оставили в покое. А у пионеров я ходил в героях.
Как я был дедом Щукарем
Папаня мой относился к воспитанию нас в смысле, троих своих детей как-то специфицки. Он не раз в моем присутствии говорил: «Человек должен расти сам! И не хрена ему голову морочить воспитанием всяким. Я вон сам рос, и ничего вырос. Вот и они пусть сами разбираются. Спросят чего расскажу. А сам не полезу. Если у пацана мозги правильно закручены, то и вырастет правильным мужиком. Слабых не обижать, сильных не бояться. А на подлых самому быть подлым». Эти слова мне запомнились на всю жизнь.
Точно так же, как слова бати о начальстве. Он как-то сказал при мне: «Не брезговал бы я жопы лизать начальникам всяким, был бы сейчас на самой верхотуре. Но на хрен она мне нужна, эта сладкая жизнь, если во рту все время будет вкус чужой жопы!» Запомнил я это
В седьмом, что ли, классе я тогда учился. Уже считал себя взрослым и все обо всем знающим.
Поехали мы однажды на Оку рыбачить на нашем «Москвиче. Папаня, я и какой-то здоровенный дядька с отцовской работы. Звали этого мужика Михаил Сергеич. И он мне сразу активно не понравился, потому, что всю дорогу ворчал на отца: «Не, Никитич! Это не машина. Это гроб какой-то на колесах. Надо было мою «Волгу» брать». А батя, к моему удивлению, беззлобно вроде отмахивался. (Уже потом я выяснил, что этот мужик был начальником отдела, в котором работал папаня.)
Выехали мы из Москвы ночью, поэтому на Оку попали перед утренней зорькой. Быстро распаковались и Михал Сергеич распределил обязанности: «Никитич, мы с тобой расходимся. Ты давай свои донки ставь, а я блеснить пошел. А ты, пацан, костерок разведи, и ершей натаскай, чем больше, тем лучше. Их тут полно, прямо у берега. И заварганим настоящую тройную уху». Это мне-то, взрослому человеку, какая-то посторонняя личность команды дает! Но папаня молчал, и я свое возмущение припрятал на потом.
Ершей действительно было полно, и они хватали сразу. Но, стоило только чуть разинуть рот, ерш заглатывал крючок с червяком до самой этой самой. И приходилось ему делать мнэ-э кесарево сечение.
Потихоньку рассветало. Батя на донки вытащил с десяток каких-то лещей-карасей весьма приличных размеров. А Михал Сергеич вернулся с двумя небольшими щучками. И опять начал гундеть типа, река плохая, рыба мелкая, и вообще зря он сюда поехал.
В общем, допек он взрослого мужчину. Меня, то-бишь.
В процессе ершиной ловли я неудачно забросил удочку, и леска легла на кувшинки. Этим тут же воспользовалась толстая лягушка. Ням! и оказалась на крючке. А я только-только перечитывал «Поднятую целину». Ну, думаю, Михал Сергеич
А на рогульках над костром висели два котла для ухи и для чая. Вот я в чайный котел и кинул лягушку. К общему сбору она сварилась, по-моему, и я ее притырил в сторонке.
Пока варилась тройная уха, батя с этим хмырем пили водку и закусывали всякой колбасой. Потом Михал Сергеич попробовал ложку ухи и сказал: «Говно, конечно. Самому надо было варить. Испортил, Никитич, твой спиногрыз уху. Ну, да хрен с ним. Уж чем богаты, тем и рады. Давай, наливай, кашевар хренов, чего расселся-то?»