«Вернётся, как же, думаю. Не отпускать?..» Ну что там у неё на уме? Поди, узнай.
«Скажи-ка, пытливость проявляю уже позже, между прочим как бы, может, у тебя где ребёнок остался? Я б не возражал, давай заберём». И мысленно прокручиваю: дочь с внуками приедет летом, сын (Бывшей жене дорога заказана.) «Ну да что ж, они взрослые, поймут» Хотя, конечно, уверенности не было в этом. Ну да почему я должен ущемлять свою собственную и родную жизнь?.. И тут, представь себе, как захохочет она, да дико так: «Ребёнок? Ха-ха! И был бы если, то куда забирать? Сюда? В энти хоромы?! Кирпичный ты ж для дочки!..» «Ладно, говорю, не гогочи, не дёргайся. Вольному воля Будут деньжата, отстегну».
Про себя-то я решил не решил, но как бы заартачился: шишь тебе с маслом! А без денег куда ты пойдёшь! Зима. А весной дела огородные начнутся, глядишь, и втянется. И опять про дочь и сына своих вспомнил но отмахнулся: будет день, будет и пища.
А на Новый год нарядили мы с ней маленькую ёлочку, приготовили фаршированного гречкой и мочёными яблоками гуся (которого мне дали за рытьё колодца) и нормально, в общем, встретили, хоть и без шампанского. Да кому оно нужно, поддельное? А гусь да с яблоками плоха ль закуска под водочку?
А на Новый год нарядили мы с ней маленькую ёлочку, приготовили фаршированного гречкой и мочёными яблоками гуся (которого мне дали за рытьё колодца) и нормально, в общем, встретили, хоть и без шампанского. Да кому оно нужно, поддельное? А гусь да с яблоками плоха ль закуска под водочку?
А вот и рождество. Я думал-гадал, что подарить ей, так и не придумал, да, собственно, и денег не было. За колодец, помимо гуся, заплатить обещали позже. А деньги за дежурство уже проели-пропили.
Ну а после того неприятного разговора она вроде повеселела Но всё же было заметно: варится в её головке думка, ну да в чьей голове нет мыслишек? Черпаки да ложки перестала ронять и то ладно. И всё же чутьё чутьё мне подсказывало: ненадолго эта её смиренность. И держал ухо востро, и спал теперь, как говорят, вполглаза.
Фулюган поёрзал на табурете, потрогал пустую стопку, закурил. Я наполнил стопки
Не доглядел. На рождество, как сказано уже (на дворе минус тридцать три, печь натопили до красна, выпили, закусили, в кровати потешились, и заснул я в оба глаза. И снится мне: улыбается Нинуля, вот-вот расхохотаться готова, хохотушка. И боль пронзает! Вскочил я передо мной она, в руке нож, и лезвие в крови (а я голым спал в такой-то жаре), опустил глаза брызжет, булькает что-то красное из правого соска, и пузырится. Кхекнул, харкнул кровь изо рта.
«Ты что, Нин, сделала? Ненормальная?!» «А ты ты говорит и задыхается как бы, и глаз не спускает с моей кровищи. Ты что же это, и вправду решил, что купил меня с потрохами?! Как вещь, да?! отшвыривает нож и в дверь, уже одетая и с собранной сумкой.
«Так! говорю я себе. Тихо. Дёргаться не надо. Не надо» натянул кое-как ватные штаны, ноги в валенки сунул. Тельник через голову раз, и рану зажал пятернёй. С трудом натянул телогрейку, шапку нахлобучил. Топор у косяка. Взял. Зачем? Бросил. В дверь. Собаки где? Это всё мысли у меня скачут судорожные. Лялька! зову хриплым голосом, Милка! Цыган! Где ж вы? Неужто уманула?.. И маленькими шажочками с горы к светящимся окнам соседушек. «Только бы с машиной кто» Пока спускался с горы, пустил в штаны. «Ничё-ничё, это со страху меня пробрало не нужно бояться. Если б она в левый бок засадила, то да, а правый ничё-о Доберёмся» Доплюхал-таки до Антошкина, а он, стервец, и открывать не хочет: «Кто?! орёт. Какого хрена!» Представляешь? «Открой! Это я. Помираю. Зарезали меня!» «Катись ты к!.. Фулюган полуношный! Проваливай! Я не один». Я ему: «Да не шучу я. Открой!» Впустил-таки. Ввалился я, бухнулся на табурет, стянул с правого плеча телегрейку: «Перевяжи.» Он давай ещё пуще материться, но бинты искать стал, затем перевязывать. Но при этом всё бубнит: «Ты чего думаешь, я сейчас тебя повезу?! На кой ты мне сдался, всю машину устряпаешь. Да и не заводится она в мороз». Я его тогда прошу: «Ты к Гуливеру сходи, у него телефон, пусть Платову звонит он ноне дежурит, скорую пришлёт». Тут ещё жена Антошкина выходит из комнаты, заспанная, растрёпанная, сволочь: «Ну и дружки у тебя! шипит по-змеиному. В ночь-за полночь не спросясь. Теперь я знаю, как ты тут без меня живёшь!» Антошкин ей: «Да что ты, не видишь ранен человек!» «А мне плевать! Кого другого, а этого давно пора убить. Кобелины паскудные. Убирайтесь оба!» Тогда Антошкин чуть ли не за шиворот меня к порогу: «Ну всё, завязал я тебя, айда теперь!» Я, было, упереться хотел, да сил никаких: «Куда я» «Да хоть на горы кудыкины! Пошли-и! и всё тут. К Гуливеру! Вышли мы на крыльцо, стал Антошкин кричать: Гуливер! Гуливер!» Я ему: «Да разве он отсюда услышит!» Он хвать меня за руку: «Идём!» А у меня, как нарочно, живот ещё прихватило, но куда деваться поплёлся по снегу за Антошкиным. Тот постучал в дверь, а в ответ: «Да кому там делать нечего?!» И собаки, блин, с цепи чуть не срываются, захлёбываются лаем. «Слышь, Гуливер, открой! Надо позвонить, чтоб Платов скорую выслал. Фулюгана зарезали». «Да и хрен с ним! Надоел уже всем!» Представляешь? «Гуливер! кричу уже я сам. Запусти в дом, замерзаю. Погреться». «Да пошёл ты ещё! орёт Гуливер в ответ. В дом его пусти! Лазарет отыскал! Затем слышно, как он говорит по телефону, потом кричит нам: Шуруйте на гору, сюда не смогут подъехать замело. Проваливайте!» Вот так.