«Эх, Маняшка ты моя! говорю. Красноморденькая!» «Не твоя-т я, не твоя, не твоёшенька! и хлопает меня по плечу своей ладошищей: А сурьёзно ежлив, то возьми вон племянницу мою. К себе. Чего ей у моего подола ошиваться».
Глянул я на молодку годков тридцати в глуби торгового шатёрчика и сразу оценил подходяща, этакую и в самом деле взял бы.
«Да куды ж я её возьму-та? Сам пятый годок в берлоге зимую. Но тут же и смекаю, что родня на то и родня, чтобы всё обо всех знать. Прищурил я один глаз на тётку, другим нацелился на товар. Да и может ли быть такая краля ничья? говорю. Сумневаюсь чтой-то.» «Вот возьмёшь и будет твоя.» «Серьёзно?» «А ты испугался? Мы что ж, не на базаре? Я продаю, ты покупаешь. Ты продаёшь, я покупаю. Инда, голубь, готов если взять, так всерьёз бери, а нет проваливай, других молодцов, посмелее, найдём». «Ух ты, кух ты! говорю, но, признаюсь, опешил слегка, но лишь именно слегка, поскоку смекалки не занимать, ты ж меня знаешь, и смекалка эта соображает мгновенно. Ладно, рассказывай». «А чё рассказывать, говорит тётка, но голос понижает. Племянница она и есть племянница. Мужа нет, живёт у меня. Скучает. Да и что мне с неё, я ж не эта как их там кличут по-нонешнему?.. не лесбийка и не как их там кличут, которые продают и деньги на том зарабатывают?.. Так вот, мне она ни к чему ни с заду, ни спереду. И-и бери, не чухайся, тока живо!»
А я, знаешь, всё ещё сумневаюсь, вдруг шуткует.
«Дык, говорю: ты ж знаешь, где я У меня ни театров, ни филармоний». «О, милай, какие ей филармонии, ой! Ей бы мужик под боком». «А пойдёт?» «А куды ж денется! Скажу: надоела, уматывай! Не пойдёт побежит. Не избалована. Да и приглянулся ты ей. Ишь, как глазками стрёкает».
Вот таким немудрящим манером и «прикупил» я себе товару. Приобрёл, так сказать, ни за понюх табаку.
Ну ехали потом, о чём-то говорили. Нинуля рассказала мне о себе ну, что сочла нужным, то и вывернула наружу. Не утаила, кстати, об отсидке в два года. Я хороше-енько её разглядел и не разочаровался именно такой фасон бабенции мне и по ндраву больше всего: и глаза-то зелёные, и ушки пельмешками аккуратненькими, и губёшки с носиком, и овал личика приятный, да ещё чёлочка ах! ну по заказу прям. Ну тётка, наскрозь мужика видит! Да, миловидна, но слегка припухла знать, с похмелья. Ну да это не беда. Сам такой. Дело поправимое. И я взял на вокзале полтора кило водчонки.
Ну ехали потом, о чём-то говорили. Нинуля рассказала мне о себе ну, что сочла нужным, то и вывернула наружу. Не утаила, кстати, об отсидке в два года. Я хороше-енько её разглядел и не разочаровался именно такой фасон бабенции мне и по ндраву больше всего: и глаза-то зелёные, и ушки пельмешками аккуратненькими, и губёшки с носиком, и овал личика приятный, да ещё чёлочка ах! ну по заказу прям. Ну тётка, наскрозь мужика видит! Да, миловидна, но слегка припухла знать, с похмелья. Ну да это не беда. Сам такой. Дело поправимое. И я взял на вокзале полтора кило водчонки.
Со станции до моей «резиденции» шагали мы бодренько и почти молчком, так как прижимал морозец да ветерок в морду рот просто так не откроешь. На повороте встретили нас мои собаки, завертелись под ногами. «Это, говорю, мои шельмецы. Ты их не бойся. Лялька! Милка! Цыган!.. Чего у него с боком? Кабан зацепил. Пару дней как очухался. Сам облизать не дотягивался, так сучки ему вылизывали».
А дома сразу затопил свою «Маняшу» и, пока жильё наполнялось теплом и уютом, повёл своё «приобретение» на экскурсию: дом кирпичный свой показал («Как печку сварганю, буду жить не тужить. Хотя зимой лучше моей хибарки-вагончика не придумаешь всё под боком, всё под рукой. И Маняша греет не хуже мартена. Сосед мне давеча кровать вторую кинул с барского плеча, так что жить будем не плоше королей с королевнами»), огород, курятник, баньку («А, затопим?! А как же!»), окрестности обвёл рукой: гляди красота! не налюбуешься, порассказал о соседях-дружках, которы последнее отдадут для меня, не пожалеют, такие вот они у меня настоящие. Короче, то да сё, и в тепло, на сковородочку мясца с салом блямц, стакашки о столик бемц, и хо-ро-шо-о-с!
И стали мы жить-поживать, в самом деле, неплохо. Хоть я и бросил свою прежнюю работёнку в кочегарке, зато теперь не надо каждый день вышагивать эти километры туда-обратно, да и за охрану («сторожбу») садовых участков теперь платили боле-менее. А, кроме того, всё у меня есть в хозяйстве и куры (а, стало быть, и свежие яйки), и кролики (мясо съел шкурки продал), и кабанчик был теперь сало-мясо в подполе имеется. Не говоря уже про огородные запасы: лук-чеснок, картофель, огурцы-помидоры в засоле, варенье всякое
Только стал я замечать через какое-то время: грустной делается моя Нинуля в иные-то часики. И вроде ни в чём я ей не отказываю. Если в гости к кому иду, с собой беру (может, конечно, не тот народец ей надобен по магазинам бы ей прошвырнуться милей, но всё ж потрепаться, выпить есть с кем). Привык я к ней, даже мысленно стал примерять себя в законные мужья, да вот только, действительно, незадача эта затуманенность Нины, тоска, понимаешь, какая-то нездоровая. А потом она как-то и скажи: «Степлится уеду я, слышь. Надо мне кое-где понаведаться. Денег дашь?» «И куда же? интересуюсь. Уж не по корешам ли своим стосковалась?» «Да нет». «Врешь, небось, девка. Не по наркоте ли соскучилась, обмираешь? Косячок забить захотелось?» Вспылила тут моя Нинуля, да уж больно резко, чтобы не вызвать у меня подозрение, что в точку я попал. Я сразу обратил внимание, что если она выпивает, так сразу по стакану, не так как мы с тобой по малу по малу, для разговора. «Что, говорю, надоел я тебе?» «Я вернусь отвечает, уже успокоилась, если ты не против».