Привирал ли он или не привирал, но его притягательный, нашпигованный захватывающими подробностями вымысел всегда одолевал мою непривлекательную правду, а его нарядная, броская ложь брала верх над моей закоснелой верой. Ко всем его выходкам я относился снисходительно, с притворным вниманием; мне и в голову не приходило ссориться из-за них; я просто жалел его, и моя жалость была выше всяких правд и обид. Хотя Левка и подтрунивал надо мной, порой грубо дразнил «иностранцем-засранцем», потешался над моим невежеством, но своей колючей дружбой-неприязнью он все-таки помогал мне выстоять и не сломаться. Может, потому меня так пугала непонятная болезнь Розалии Соломоновны: если Гиндина, не дай бог, умрет, Левка ни за что в этом кишлаке не останется, удерет после похорон от Бахыта куда глаза глядят в Ташкент или Алма-Ату, или даже на фронт, поближе к Ленинграду, где он в кафе «Ландыш» наворачивал лучшее в мире мороженое пломбир, «Арктику»
Левка до наступления зимы и впрямь собирался податься в город Арысь, славившийся своими торговыми рядами и базарами. Бахыт обещал ему заплатить не только за рубку табака, но и за провоз на рынок своего ходкого и дорогого товара, надеясь на то, что пацана-беспризорника милиция ни в чем не заподозрит и трясти не будет, а, если и обнаружит у него товар, то снимет с поезда, конфискует мешок махры, а его из жалости отпустит с миром.
Левка и меня подбивал. Но я наотрез отказался.
Боишься, Гирш? уколол он меня.
Боюсь Но не за себя. За маму. Она этого не вынесет.
А я со своей договорюсь, я для нее в Арысе, может быть, какие-нибудь лекарства раздобуду. От ваших свекольников с чесночком никакого толку только в нужник поспевай Бахыт говорит, что там аптек больше, чем столовых. На вокзале и прямо на базаре В Арысе все есть только денежки выкладывай
Левка, наверно, и отправился бы с Бахытом, но Розалия Соломоновна ни на какие уступки не шла не захотела остаться в выстуженной хате наедине с беркутом, который был для нее олицетворением не вольного паренья в небе, не полета, а смерти.
И Левка не посмел ее ослушаться.
Не поехал в Арысь и соскучившийся по лишнему рублю Бахыт. И не потому, что вовремя не успел приготовить товар весь табак нарубить (если квартирант не согласится пойти в рубщики, можно другого голодранца нанять), а потому, что нагрянувший внезапно в отцовскую хату Кайербек посоветовал отцу на время отложить свою поездку. Пресекая все вопросы, объездчик, исполнявший в колхозе и обязанности сыщика и дознавателя, попросил его и Левку никуда из кишлака не отлучаться. Сиплым, кладбищенским голосом он во всеуслышание объявил, что бесследно пропали Гюльнара Садыковна и ее муженек Шамиль ускакали якобы позавчера в степь, и домой, в колхоз имени Первого съезда комсомола, до сих пор не вернулись. Дело, дескать, серьезное, дорог каждый свидетель. Из района может приехать начальство и всех, кто их хоть раз перед исчезновением видел, с пристрастием допросить.
Пока о пропавших ни слуху ни духу, борясь с икотой, сказал Кайербек. Даже рысака, и того не могут найти.
Беда. Большая беда! Такая красивая пара Бахыт завтра в степь поедет искать будет сложив по древнему обычаю ладони, произнес старый охотник и вывел сына в сени.
Слышно было, как они оба о чем-то жарко и сбивчиво шепчутся по-казахски. Но их шепот если кто и понимал, то только невозмутимый, выросший на степном просторе и вышколенный в здешних краях хозяйский беркут.
Исчезновение Гюльнары Садыковны поразило всех, но больше всего расстроилась мама. Для нее оно было как бы предвестьем какой-то личной беды, скорой и неотвратимой безработицы, мобилизации в трудармию, переселения в еще большую глушь.
Сама не знаю, что делать выходить на работу или нет? сетовала она, возвращаясь из пустующей школы. В классах ни души. В учительской и в красном уголке никого. Только портрет во всю стену. Смотрит на мои рваные туфли, на метлу и улыбается в усы
Ну и пусть улыбается, сказал я.
Я не против, но до чего же он, Гиршеле, похож на хромоногого Менаше!
На Менаше?
На нашего дальнего родича могильщика Брови, нос, усы Тип-топ От Менаше всегда могильной глиной пахло.
Теть Жень, вдруг вмешалась в разговор Зойка, утомившаяся от нашей тарабарщины, чайку вам налить?
Налей.
Лады, обрадовалась Зойка. Все пить будем.
Так что же, Гиршеле, делать? снова спросила меня мама. Выходит и у меня каникулы Она помолчала, провела рукой по волосам, словно надеялась смахнуть с них залежавшийся иней. Ведь убивают не только на войне. Человек всюду приводит с собой смерть.
Зойка принесла чай, заваренный сушеной морковкой, которая заменяла и сахар, и мы молча, время от времени поглядывая друг на друга, как на поминках, принялись прихлебывать горячую, мутную жидкость. Никому из нас ни о чем не хотелось говорить видно, слова о том, что Гюльнара Садыковна вернется жива и невредима, только отпугивали и умаляли надежду. Но я почему-то все-таки был уверен, что не сегодня-завтра снова увижу привязанного к коновязи отполированного рысака Шамиля, и в класс легкой, подпрыгивающей походкой снова вбежит Гюльнара Садыковна, которая, никого не предупредив, денек-другой решила гульнуть со своим, как выражалась Анна Пантелеймоновна, миленком в Джувалинске, сходить на толкучку, где у эвакуированных можно по дешевке купить всякую всячину невиданные в этих краях платья, блузки, шляпки, туфельки, янтарные бусы и браслеты, а, может, она махнула с ненаглядным еще дальше в Джамбул или Чимкент. Напрасно мама так волнуется за свою метлу и ведерко, а Зойка тихо радуется не пройдет и недели, как под окнами школы победоносно заржет Шамилев рысак, мектеп наполнится учениками, и мама снова примется драить вождя и полы. Хорошо еще, если Гюльнара Садыковна не сразу вызовет меня к доске и не влепит в классный журнал двойку за невыученный стишок «От Сулеймана вам привет»