Всевышний и впрямь не раз являлся мне в моих сновидениях. Я расспрашивал Его, как еврей еврея, что произошло в нашей Йонаве за время нашего отсутствия. В сопровождении ангелов, которые смахивали на моих бывших однокашников, Он водил меня по небосводу, как по местечку, и я, как зачарованный, входил за Ним в пустоту в пустую синагогу, в пустую школу, в ворота пустого кладбища.
Где же все? спрашивал я, поглядывая в страхе на ангелов.
Кроме тебя, все тут, отвечал Бог. Ты, что, своих не узнаешь? Ангел Ицик, ангел Хаим, ангел Тевье, твой двоюродный брат ангел Моше
Я бормотал во сне что-то несуразное, метался, и мама в испуге будила меня, ощупывала, гладила.
Что тебе, кецеле, снилось? устраивала она назавтра допрос. Ты так метался, так стонал
Да всякая чепуха
Зойка, наверно, пыталась она обратить все в шутку.
Видно, сны про Зойку страшили ее больше, чем про Господа Бога. Мама меня ревновала к ней и молила небеса, чтобы поскорей кончилась эта война. Если это страшное побоище затянется на годы, ее Гиршеле может сделать непростительную ошибку жениться с бухты-барахты, не так, как нужно. А нужно правильно. Не на богатой, а на своей. Возьмешь в жены иноверку всю жизнь жалеть будешь. Весь мир, мол, обойди, нигде лучше и преданней жены, чем еврейка, не найдешь. Она за тобой без колебаний хоть на каторгу, хоть на казнь пойдет.
Каторга и казни меня, конечно, не прельщали, но я не перечил и, чтобы рассеять напрасные подозрения мамы, поклялся, что если когда-нибудь женюсь, то не с бухты-барахты, а правильно.
Каторга и казни меня, конечно, не прельщали, но я не перечил и, чтобы рассеять напрасные подозрения мамы, поклялся, что если когда-нибудь женюсь, то не с бухты-барахты, а правильно.
Чем плоха Белла Варшавская? заглядывая на годы вперед и сияя от обещанного мной счастья, сватала меня мама. Девочка из хорошей еврейской семьи Круглая отличница Скромница Ну и что, что она из Борисова? Мы ведь тоже не из Парижа
Скажи ей, что Зойка мне ни разу не снилась, мама ни за что не поверила бы.
Зойка снилась Гиндину.
Каждую ночь мне девчонки снятся, сам признался он на Бахытовом пустыре, где от нечего делать мы встречались по нескольку раз на дню и поверяли друг другу свои незамысловатые мальчишеские тайны. Меня к ним, Гирш, как магнитом, тянет. Вчера, например, мы с Зойкой в озере купались. Голенькие
Голенькие?! задохнулся я от его слов.
А что тут такого Голышом для здоровья полезней. Вокруг ни души Только камыши шумят И Левка вдруг прополоскал горло песней: «Шумел камыш, деревья гнулись, а ночка темная была, одна возлюбленная пара всю ночь гуляла до утра» Барахтаемся, значит, в воде, брызгаемся вовсю, потом, мокрехонькие, выбегаем на бережок С меня вода течет С Зойки течет Смотрю на нее бляха-муха: соски, как две большие виноградины, торчат. Скольжу взглядом вниз родинки целым выводком На шее, на животе, над пупком
Соски торчат родинки над пупком Врет паршивец, утешил я себя. Наплел с три короба, наслаждается моей растерянностью, ждет-не дождется, когда от его лихого, безоглядного вранья у меня в груди сердце, как витютень в воздухе, перекувырнется.
Погрелись чуток на солнышке, не унимался Гиндин, и давай друг друга руками, как полотенцем, вытирать досуха.
В каком же это вы озере купались, когда вокруг одни высохшие арыки с ящерицами? попытался я его складной и безудержной лжи соорудить кое-какую запруду.
Какие арыки? Какие ящерицы? В моих снах имеется все, что душе угодно. Озера, реки, горы. В них, как по Невскому, разгуливают одни писаные красоточки, которые подмигивают мне и согласны со мной дружить. Я, Гирш, всем девчонкам люб. Во сне и наяву. Всюду. И в этом вонючем кишлаке, и в каждом городе. Нравлюсь я и твоей Зойке, и диковатой козочке Галие с ее черными колокольцами-косичками И Белле Варшавской, у которой обрати внимание губки, как подушечки с шоколадной начинкой, пухленькие, вкусненькие
Когда Левка входил в раж, его нельзя было остановить. Чтобы окончательно добить противника, он придумывал все новые и новые происшествия и сцены, в которых непременно представал как всеобщий любимец и победитель.
На прошлой неделе в другом сне продолжал он с прежней самоуверенностью и пылом, мы с Зойкой в Ленинград махнули. Я ей, конечно, сначала показал, где мы до войны жили. Поднялись в лифте на пятый этаж, осмотрели наши картины, мамин рояль «Стенвей», папин пилотский шлем, мою комнату. Потом я взял Зойку под руку и потащил в Русский музей на передвижников. А когда стемнело, повел в кафе «Ландыш», что на Невском, и мы там целый вечер мороженое наворачивали. Пломбир, «Арктику». Нигде в мире нет такого мороженого, как в Ленинграде Не ешь, а как будто целуешься Ты, Гирш, хоть раз в жизни с девчонкой уже того целовался?
Скажешь Гиндину правду плохо, соврешь плохо: только дай повод, и он над тобой тут же расправу устроит как беркут над глупым зайчишкой.
У нас в Йонаве мороженое тоже вкусное с фисташками, как мог, увертывался я от проигрыша.
Эх, фисташка ты, фисташка! усмехнулся Гиндин и по-дружески щелкнул меня по носу. Сразу видно не целовался. А я первый раз в одиннадцать лет Вальку Нагорную прижал в лифте и чмок в губы Это было между пятым и седьмым этажом Как сегодня помню