Глупости! перебил он ее криком. Ничего с тобой не случится. Все, что могло, уже случилось.
Ему не хотелось слушать про смерть. Он и мысли не допускал, что с мамой может произойти что-то непоправимое, и он останется один среди этих чужих людей, как бы только вчера перекочевавших в эти степи из тьмы веков; бесследно затеряется в этом зачуханном кишлаке, провяленном бедностью и невежеством, где и кладбища-то приличного нет хоронят вместе со скотиной где попало. Чем больше Левка думал о своем возможном сиротстве, тем яростнее его мысль сопротивлялась такому исходу, цепляясь за иную лучшую жизнь.
Ведь всякое, Лева, с нами может произойти. Когда-то и я думала, что мамы не умирают Все, мол, уходят, а мамы бессмертны. И когда твоя бабушка умерла, и я в проливной дождь шла за ее гробом, то не верила, что там, под этой крышкой, заколоченной гвоздями, она самый дорогой и близкий мне на свете человек. И когда ее опускали в могилу, тоже не верила. Так уж, Лев, устроен этот мир: та, что косит, сильнее той, что плодоносит. Любовь еще ни разу не выигрывала у смерти.
Жаль, сказал Левка и отвернулся. От ее спокойствия и рассудительности веяло тем, чего он больше всего боялся бессилием, обреченностью, нежеланием жить. Жаль, повторил он, растеряв все остальные слова.
Ничего, сынок, не поделаешь. Как говорил Сибелиус, смерть это отдых от земных трудов.
Болезнь Розалии Соломоновны изменила Гиндина к лучшему, открыла в нем то, о чем он сам не подозревал. Скрытный, замкнутый, он вдруг стал делиться своими опасениями и тревогами, не гнушался чужой помощи и советов, которых раньше не терпел, умерил свою самоуверенность и зазнайство. Он реже унижал своих однокашников, старался не подавлять их своим превосходством, даже готов был признать свои ошибки.
Левка из-за болезни мамы сблизился со мной, больше не грозился меня побить за то, что его отлучили от Зойки, не обзывал оболтусом, хотя и по-прежнему продолжал окликать меня Гирш.
Слушай, Гирш, бросил он, как бы между прочим, на Бахытовом пустыре, ловким ударом вогнав мяч в кукурузные ворота. Что бы ты делал, если бы твоя мама вдруг взяла и умерла?
Не знаю.
А я знаю, произнес он, размазывая по лицу горячий, спортивный пот.
Тебе, что, больше не о чем со мной говорить?
Да ты слушай, слушай. Я бы тоже умер.
Я был уверен, что Левка шутит. Разве так просто и легко умереть? Разве прежде не надо хорошенько намучиться?
Кто здоров, тот не умирает, возразил я.
Смерть не спрашивает, здоров ты или нездоров. Хочешь умереть милости просим. Она сама тебе поможет. В стакан чая какую-нибудь гадость подсыплет или вложит в руку финку пырнул себя в грудь, и нет Гирша. Или возьмет веревку, шепнет: «Обмотай, Гирш, шею! Привяжи к крюку на потолке и вышиби из-под своих ног табуретку», и повиснешь, дружок, как гирлянда!
Пусть шепчет сколько угодно, я шею никакой веревкой никогда не обмотаю
А мой дед Георгий, бывший царский полковник, представь себе, обмотал. Узнал, что за ним утром чекисты придут, и полез в петлю.
Кто, кто?
Чекисты. У вас в Литве их не было. Поживешь у нас подольше узнаешь, буркнул Левка. Только про наш разговор никому
Мог бы и не просить про его деда, царского полковника, я тут же забыл (мало ли чего Гиндин может наплести!), но доверие Левки мне польстило. Правда, и страху он на меня нагнал изрядно: чекисты, яд в чае, финка в груди, веревка на шее
Как я себя ни успокаивал, что он великий умелец привирать, на душе у меня было муторно и тревожно.
Забеспокоилась и Гюльнара Садыковна. Ее, видно, не столько огорчало отсутствие на уроках Левки (по нему в школе никто особенно и не скучал), сколько полное неведение о состоянии здоровья Розалии Соломоновны. Что с ней? Ни я, ни мама ничего определенного не могли ей ответить. Отделывался невнятным бормотаньем про «шибко плохую башку» и хитрован Бахыт.
В один прекрасный день на подворье Бахыта спешился отчаянный Шамиль, который на своем отполированном рысаке привез в седле сухонького, как сноп сжатой пшеницы, морщинистого старика в потертых парусиновых штанах и помятой шляпе. Щупленький, с аккуратно расчесанной седой бородкой, в очках на горбатом носу, он бабочкой-однодневкой впорхнул в Бахытову хату, вежливо попросил посторонних хозяина и Левку выйти и, когда те, изумившись нагловатой вежливости незнакомца, выполнили его просьбу и выскользнули во двор, направился к кровати, на которой лежала безропотная Розалия Соломоновна.
Строгий, однако, начальник, пожаловался Бахыт Шамилю. Может, скажешь, кого ты к нам привез? И как всегда, когда волновался, закурил самокрутку.
Лекарь и хиромант, отчеканил Шамиль, с завистью следя за тем, как над продолговатым, голым черепом Бахыта льняной ниточкой вьется вожделенный дымок.
Кто, кто? опешил старый охотник, угадав желание чеченца и протянув ему набитый махоркой кожаный кисет. Угощайся. Вон сколько табаку под навесом сушится. Ему хотелось за козью ножку как можно больше выведать о приезжем.
Прохазка. Иржи Карелович. Лекарь и хиромант. Лечит руками и заговорами, отрапортовал Шамиль, не чувствуя в вопросе никакого подвоха и удивляясь догадливости Рымбаева.