Я села на стул, а он – как судья – уселся за свой письменный стол, помолчал, затем начал меня допрашивать:
– Прекрасно… У тебя, должно быть, есть что сказать мне, а?
Я не могла отвечать.
– Ты проглотила язык? Обычно ты куда как болтлива, если верить твоим оценкам! – и он побарабанил пальцами по папке, лежавшей перед ним на столе. – Ты знаешь, что вы не имеете права бродить по театру без надзирателей или особого на то разрешения…
– Да, месье.
– Следовательно, ты грубо нарушила правила и попала благодаря этому в весьма серьезное положение. Что вы там такое делали наверху во время спектакля?
Я тщетно искала хоть сколько‑нибудь убедительное объяснение, но поскольку Дюмонтье проявлял нетерпение, ляпнула первое, что пришло на ум:
– Я забыла книжку в парте.
Дюмонтье усмехнулся.
– Что за книжку?
– Учебник истории Франции.
– Браво! Вы, не колеблясь, нарушили правила, могли провалить выступление, рисковали жизнью… и все это ради учебника по истории Франции! В общем, ты достойна Ордена Почетного Легиона!
Он взорвался. Голос его гремел и тон был угрожающим:
– Ты принимаешь меня за идиота! Послушай хорошенько. Надаль: либо дверь была открыта и кто‑то за это отвечает… И ответственный должен быть выброшен из театра… Либо… Я выясню этот вопрос. А ты ответь мне: допустим, вы с Морель пошли за книжкой, но как вы оказались на крыше, почему вы там оказались?
Я собрала все свое мужество.
– Хотели там поиграть…
Казалось, Дюмонтье очень доволен моим ответом.
– Вот, наконец! Мы начинаем понимать друг друга! Вы были одни, Морель и ты?
Я не ответила, и он спросил снова:
– Ну, так вы были одни, Морель и ты?
Я вспомнила о своих подружках: не предать их, не ябедничать! Зачем подвергать наказанию всех, говорили они. Я скажу неправду, чтобы спасти их.
– Да, месье. Мы были одни.
А Дюмонтье продолжал:
– Что касается твоей подруги, сейчас мы о ней не будем говорить. Что же до тебя, то надо отбить у тебя охоту забавляться, особенно здесь – в театре. Я забавляюсь, как ты думаешь? Последний раз спрашиваю: как вы проникли на крышу?
Я призналась:
– Через дверь, где написано «Вход воспрещен».
Дюмонтье еще больше разозлился.
– Это немыслимо! Дверь всегда заперта, таково правило, и это правило строго соблюдается.
Конечно, я ему сказала только часть правды, но то, что я сказала, было правдой. Ложью могло бы стать то, чего я ему не сказала. Но правда заключалась в том, что мы нашли ключ, что кто‑то запер дверь, когда мы с Бернадеттой еще оставались на крыше, и что из‑за этого мы хотели вернуться через Ротонду, разбив стекла одного из окон.
Дюмонтье не хотел верить, что мы были заперты, я понимала: это из‑за того, что он боялся за себя и за тех, кто отвечал за безопасность. Он не хотел и слышать, что туда мы прошли через дверь и только возвращались через окно. И он так взбесился оттого, что я все время повторяла одно и то же, что даже сказал: если бы я была его дочерью, он влепил бы мне пощечину!
В его кабинет вошла дама. Высокая блондинка – инспектор полиции. Дюдю, наверное, и не мечтал увидеть подобного инспектора, да и я тоже. Никогда бы не подумала, что существуют такие приятные на вид полицейские! Но это был еще не повод ей доверять…
Поскольку Дюмонтье ужасно удивился, увидев ее, она пояснила, что дела, в которых замешаны дети, часто поручают женщинам. Но, тем не менее, она ведь полицейский…
Дама очень приветливо посмотрела на меня. Она хотела все знать – и она тоже! Я опять повторила все с самого начала. Это была правда, вот только я не выдала никого из подруг.