То было въ ты рати и въ ты плъкы,
а сице́й рати не слышано!
Съ зара́ниа до вечера,
съ вечера до света
летять стрелы каленыя,
гримлю́тъ сабли о шеломы,
трещатъ копиа харалу́жныя
въ поле незнаеме,
среди земли Половецкыи.
Чръна земля подъ копы́ты костьми была посеяна,
а кровию польяна:
тугою взыдо́ша по Руской земли.
Что́ ми шуми́ть, что ми звени́ть
давеча рано предъ зо́рями?
Игорь плъкы́ завороча́етъ:
жа́ль бо ему ми́ла бра́та Все́волода.
Би́шася день,
би́шася другы́и;
тре́тьяго дни́ къ полу́днию падо́ша стя́зи И́горевы.
Ту́ ся бра́та разлучи́ста на бре́зе бы́строй Кая́лы;
ту крова́ваго вина не до́ста;
ту пи́ръ доко́нчаша хра́брии ру́сичи:
сваты́ попои́ша, а сами́ полего́ша
за землю Ру́скую.
Ни́чить трава́ жа́лощами,
а древо с ту́гою къ земли́ преклони́лось.
Уже́ бо, бра́тие, невеселая годи́на въста́ла,
уже́ пустыни сили при́кро въстала.
Оби́да въ си́лахъ Дажьбо́жа внука
вступила де́вою на землю Троя́ню,
въсплеска́ла лебедиными кры́лы
на си́немъ мо́ре у До́ну,
пле́щучи, убу́ди жи́рня времена́.
Усо́бица кня́земъ на пога́ныя погы́бе,
реко́ста бо братъ бра́ту:
«Се мое́, а то мое́ же».
И начя́ша князи про малое «се вели́кое» млъ́вити,
а сами́ на се́бе крамолу ко́вати.
А пога́нии съ все́хъ стра́нъ приходжа́ху съ победами
на землю Ру́скую.
О, да́лече, за́иде со́колъ,
пти́ць бья, къ́ морю!
А Игорева храброго плъ́ку
не кресити.
За ни́мъ кли́кну карнаи: «Жля́!»,
Поско́чи по Ру́ской земли,
сма́гу мы́чючи въ пла́мяне розе.
Жены ру́ския въспла́кашась, а́ркучи:
«Уже́ на́мъ свои́хъ ми́лыхъ ла́дъ
ни мыслию смы́слити,
ни думою сду́мати,
ни очи́ма съгляда́ти,
а зла́та и сребра́ ни мало того́ потрепа́ти».
А въстона́ бо, бра́тие, Ки́евъ ту́гою,
а Черни́говъ напа́стьми.
Тоска́ разлия́ся по Ру́ской земли́;
печаль жирна тече́ средь земли́ Рускыи.
А князи сами́ на себе крамолу кова́ху,
а пога́нии сами́ победами нари́щуще на Рускую землю,
емляху дань по беле отъ двора.
Ти́и бо два храбрая Святъславлича Игорь и Всеволод
уже лжу убуди́, которую, то бяше,
успи́лъ отецъ ихъ, Святъславь,
грозный великый киевскый грозою.
Бя́шеть, притрепеталъ своими сильными плъкы
и харалу́жными мечи́,
наступи́ на землю Половецкую,
притопта́ хлъми́ и яру́гы,
взмути́ ре́кы и озе́ры,
иссуши́ пото́кы и болота.
а пога́наго Кобяка́ изъ луку моря,
отъ желе́зныхъ вели́кыхъ плъко́въ полове́цкыхъ,
я́ко ви́хръ, вы́торже.
И паде́ся Кобя́къ въ граде Киеве,
въ гри́днице Святъсла́вли.
Ту не́мци и вене́дици,
ту гре́ци и мора́ва
поютъ славу Святъсла́влю,
ка́ють кня́зя И́горя,
и́же погрузи́ жи́ръ во дне́ Кая́лы рекы́ полове́цкыя,
ру́скаго зла́та насы́паша.
Ту Игорь кня́зь вы́седе и́зъ седла́ зла́та,
а въ седло́ кощи́ево.
Уны́ша бо гра́домъ забра́лы,
а весе́лие пони́че.
А Святъсла́вь му́тенъ со́нъ ви́де въ Ки́еве на го́рахъ.
«Си ночь съ вечера одева́хъ те мя, рече́,
чръ́ною паполо́мою на крова́ты ти́сове;
чръпа́хуть ми си́нее вино́, съ трудо́мъ смешено;
сыпа́хуть ми тъ́щими ту́лы пога́ныхъ тлько́винъ
вели́кый же́нчюгь на лоно и негу́ютъ мя́.
Уже́ дь́скы безъ кне́са в моемъ те́реме зла́товръ́семъ.
Всю нощь съ вечера босуви вра́ни възграя́ху
у Пле́сньска, на боло́ни, бе́ша де́брь Киса́ню,
и не́со шлю къ си́нему морю».
И рко́ша боя́ре князю:
«Уже́, кня́же, туга у́мь полонила;
се бо два сокола слетеста
съ о́тня стола́ зла́та
поиска́ти града Тьмутороканя́.
А лю́бо испи́ти шело́момъ До́ну.
Уже́ со́колома кри́льца припе́шали
пога́ныхъ саблями,
а самаю́ опустоша въ путины желе́зны.
Темно бо бе въ 3 де́нь:
два́ солнца померко́ста,
о́ба багряная стлъпа́ погасо́ста,
и съ ни́ма молода́я месяца
Оле́гъ и Святъсла́въ
тъмо́ю ся́ поволоко́ста
На реце, на Каяле, тьма светъ покрыла.
По Руской земли прострошася половци,
акы пардуже гнездо,
и въ «море погрузиста».
И вели́кое буйство пода́ста хино́ви.
Уже́ снесе́ся хула́ на хвалу́,
уже тресну нужда́ на волю,
уже́ връ́жеса ди́вь на землю:
се бо го́тскыя кра́сныя де́вы
въспе́ша на́ брезе си́нему морю,
звоня ру́скымъ зла́томъ,
пою́тъ время Бу́сово,
леле́ютъ месть Шарока́ню.
А мы́ уже, дружи́на, жа́дни весе́лия!»
Тогда́ вели́кый Святъсла́въ
изрони́ зла́то слово
с слеза́ми сме́шено,
и рече́:
«О моя сыно́вчя, И́горю и Всеволоде!
Ра́но е́ста начала́ Половецкую землю мечи́ цвели́ти,
а себе́ славы иска́ти.
Нъ нечестно одоле́сте,
нечестно, бо кровь поганую пролия́сте.
Ва́ю храбрая сердца́ въ жесто́цемъ харалу́зе скована,
а въ бу́ести закалена.
Се ли створи́сте моеи сре́бренеи седине́?
А уже́ не ви́жду власти си́льнаго,
и бога́таго, и многово́я
бра́та мое́го Ярослава съ черни́говьскими былями:
съ могу́ты,
и съ татра́ны,
и съ шельби́ры,
и съ топчакы́,
и съ реву́гы,
и съ ольбе́ры.
Тии бо бесщито́вь съ засапо́жникы,
кли́комъ плъкы́ побежда́ютъ,
зво́нячи въ прадеднюю славу!
Нъ реко́сте: «Мужаимеся сами́,
пре́днюю славу сами́ похи́тимъ,
а заднюю ся сами поделимъ!»
А чи диво ся́, бра́тие, стару́ помолодити?
Коли́ со́колъ въ мы́техъ быва́етъ,
высоко пти́цъ възбива́етъ;
не да́стъ гнезда́ свое́го въ обиду.
Нъ се́ зло кня́же ми́ непосо́бие.
Нани́че ся́ годи́ны обрати́ша.
Се у Римъ крича́тъ подъ саблями половецкыми,
а Володи́миръ подъ ра́нами.
Ту́га и тоска́ сыну Глебову!
Вели́кый княже Всеволоде!
Не мыслию ти́ прелете́ти издалеча
о́тня зла́та стола́ поблюсти́?
Ты́ бо мо́жеши Волгу ве́слы раскропи́ти,
а Донъ шеломы вы́льяти!
А́же бы ты бы́лъ,
то была́ бы ча́га по нога́те,
а ко́щей по резане́.
Ты бо мо́жеши посу́ху
живы́ми шереши́ры стреля́ти
удалыми сыны́ Глебовы.