Смерть кончину знаменует.
И на ум не стоит брать,
Ведь не завтра помирать.
Кульбач: Эх, не знаешь наперёд
День, когда тя подберёт!
Напротив дома Кульбача через улицу стоял дом родителей Епрона деда Минея и бабки Нилы, семейной четы лет шестидесяти от роду, которым по возрасту Кульбач годился бы в отцы, имея он своих детей, но для других посадцев соседи Кульбачей считались тоже стариками.
Бабка Нила Силовна, зачастую именуемая местными острословами и Силой Ниловной, и Нилой-Силой, и Силой Нила, все летние дни проводила, сидя на высоком крылечке и глядя на двор Кульбачей, так как другого обзора у неё перед глазами не было: с одной стороны высоким забором отгородился сосед, а с другой стороны начиналась околица, ибо дом Минея, как и Кульбача, стояли крайними при въезде в Посад. Но Силовне скучать не приходилось: у Кульбачей во дворе частенько случались разные презабавные заварушки.
Сейчас, глядя на мирно беседующих Кульбача и Еросима, Силовна жалела об одном, что с возрастом видеть вдаль она стала даже гораздо лучше, а слышать куда, как хуже.
Силовна: Заморочил дед Ероську.
Тот, гляди, аж морщит моську!
Сам не рад, да не пошлёшь!
Вот и слушает скулёж.
На гончарню-то купился
Дак навеки прилепился!
Дед Миней или Миньша тоже был по-своему философом и отвечал на замечания супруги всегда заковыристо и туманно, зачастую с одному ему понятным намёком и подтекстом.
Миньша: Что ж поделать? Рад, не рад
Моська морщится, не зад!
Задни щёчки хоть гладки,
Да казать их не с руки!
Силовна: Это чё он егозится?
Миньша: Дак ему пора грузиться,
А не лясы там точить.
Силовна: Ох, пора, да не вскочить!
Силовна как в воду глядела: Еросиму действительно было недосуг выслушивать пространные рассуждения словоохотливого Кульбача. Чтобы побыстрее распрощаться с соседом, он поспешил сперва отправить сыновей.
Еросим: Отдохнули что ль, робяты?
Приберитесь возле хаты.
Отберём посля товар,
Чтоб грузить для Крутояр.
Я на ярмарку в надёже.
Жду дохода.
Кульбач: Дай-то, Боже!
Кто иной, но вы доход
Заслужили. Цельный год
Ковырялись с энтой глиной.
То не мёд месить с малиной.
Мне бы это не понять!
Сколь её пришлось умять!
Я дошёл до мастерства.
Говорю без хвастовства.
Много сам посуды сладил.
Глину как невесту гладил,
Как молодку тискал, жал.
Энто дело обожал!
Из речей деда, сопровождавшихся хитроватой ухмылкой, понять было весьма непросто, что именно он обожал: лепить гончарные изделия или тискать молодок.
Сыновья Еросима тем временем уже перебрались на свое подворье через пролом в заборе разделявшим соседствующие дворы и занялись делом.
Кульбач: Сколько вылепил горшков
От вершков и до стожков
Заскорузлою рукой!
Дед, как заправский рыбак, помахал руками, показывая известным жестом какой формы и величины ему приходилось лепить горшки.
Еросим: Заслужил ты, дед, покой.
Отдыхай! Сиди, да грейся.
На мою семью надейся,
На заботу, на подмогу.
Не одни вы, слава Богу!
С этими словами Еросим хотел, наконец, покинуть говоруна-деда, уже и к оградному проёму шагнул, как тут из его дома вышла жена Крена с бабкой Кульбачихой супругой Кульбача. Женщины разговаривали о чём-то своём.
Кульбачиха: Ночь-то плохо я спала.
Всё в уме перебрала.
И дед храпит,
И сверчок скрипит,
И в запечье шорох.
А мыслишек ворох!
И всё лезут надоедно.
Заслышав разговор на соседнем подворье, Кульбач тут же оживился и стал цепляться к своей дражайшей или, как он сам называл, дрожащей половине. Любил он, грешным делом, пощекотать благоверной супруге нервы. Впрочем, она тоже не оставалась в долгу.
Кульбач: Много думать бабам вредно.
Оплешивешь эдак враз.
Уж не густо и сейчас,
Бело-сивая ты моль!
Кульбачиха: Сгинь! Свои былинки холь!
Кульбач: Может волос в ус уйти.
Так бывает, ты учти!
Я видал таких старух,
У которых уж не пух,
А волосья над губой.
Разведусь в момент с тобой,
Если лысой станешь, стáра,
Да усы, как у гусара,
Аль погуще отрастишь,
Брильянтином умастишь.
Кульбачиха: Во, запрыгнул в разговор!
Не молол бы всякий вздор,
Чёрт досужий, попрыгучий!
Зазудел комар кусучий!
Кульбачиха отвернулась от деда, продолжая поучать Крену.
Кульбачиха: За детьми-то нужен глаз.
Эдак вдруг, неровен час
За девчонками зорче́й!
Кульбач не отставал. Он был настроен на небольшой семейный скандалец.
Кульбач: Не устала от речей?
Суть в них дурь голимая,
Непреодолимая!
Кульбачиха, проигнорировав выпад супруга, продолжала наставлять соседку.
Кульбачиха: Девок пуще карауль.
Кульбач: Да, приставь к имя́ патруль!
Пусть подол им стережёт.
Кульбачиха: Ишь над чем паршивец ржёт!
Кульбач: А сама ты чё пророчишь,
Крене голову морочишь?
Ты гони её, соседка,
Ведь у бабки правда редко.
Кульбачиха: По себе-то не суди,
Огород не городи!
Кульбач: У парней не срам. Шкодливость.
А у девок чё? блудливость!
Бабка знает, я об чём:
Загуляла с Кульбачом
С молодых зелёных лет.
Кульбачиха: Помолчал бы лучше, дед!
Кульбач: Но не обездолила
Всё, как есть, позволила!
Подмигнув Еросиму, Кульбач пропел частушку.
Кульбач: У калиточки резной
Повстречались мы весной.
Не ломалась, дева, ты.
Ох, трещали там кусты!
Еросим: Зря так пташечка запела.
Как бы кошечка не съела!
Крена: От такого пения,
Кончится терпение.
Соседи уже привыкли к постоянному переругиванию Кульбачей. Но дед иногда переходил границы и довольно чувствительно поддевал супругу. Для неё это тоже было не в диковинку, и старушка умела и удар держать, и отпор давать.