– Ребята, ребята. Спасибо, родные, – растрогано, на какое-то время забыв о предательстве женщины, я их обнял, и мы обменялись ритуальным похлопыванием по спине.
– Ну, ты, это, нормально? Да? – участливо посмотрел на меня
Виталик. – А мы сейчас это дело еще и отметим. Доцейко, ты хлеб принес? Закрой дверь.
Ребята ничего не спрятали, доставая лакомства для вечернего пира.
Мы обсуждали армейские традиции, истинность армейских поговорок, вроде "Единственная женщина, которая ждет солдата- это его мать",
"Любить солдата – это риск, его дождаться – это подвиг", "Мужчины – это такие звери, хуже которых могут быть только женщины", ели шпроты и красную икру, тульские пряники и апельсины, запивая все это растворимым кофе. Жизнь не казалась такой уж сумрачной. Я был одним из многих, кого обещали дождаться и не дождались, я сам мог бы рассказать десяток историй о неверности подруг к солдатам, но они всегда далеки, пока это не касается тебя самого. Всему можно найти причины, но думаю, что первая причина состоит в том, что солдат отсылают по-возможности дальше от родного дома. Эта практика является как отрицательной, так и положительной одновременно.
Неужели, служи я под Ленинградом, я не сорвался бы в город выяснить причины смены настроения Катерины? Сорвался бы. А куда я мог деться, находясь за полторы тысячи километров от дома, осознавая дальнейшие неприятности от такого поступка? В желудке было сытно, на душе гадостно. Но с этим надо было как-то жить. Жить так, как живут все солдаты пережившие подобное. Жить надеждой, что за год еще многое может измениться.
Через пару дней ко мне вразвалочку, как будто его качало на палубе, подошел хитро улыбаясь Швыдко. Взяв за ремень рукой, он дернул его на себя.
– Кожаный, да? Кто дал?
– Роман.
– "Череп", да? "Черпак"? А кто переводил? – и он снова дернул за ремень, глядя на меня сверху вниз.
– Сказал же: Роман.
– Он не дембель.
– Он в запас уходит.
– Он два года не прослужил, ему не положено.
– Раз уходит в запас – значит дембель. Отвали.
– Ладно, вечером поговорим, – отпустил ремень истинный дембель, увидев входящего в роту офицера.
До позднего вечера Швыдко ждать не стал. Завидев меня в коридоре, мягко положил руку на плечо:
– Чего ссориться? Пошли, – и он подтолкнул меня к ленинской комнате.
– Зачем?
– Ну, "переведу" тебя, чтобы все "по закону" было.
– А мне не нужно.
– Как не нужно? – на лице Коляна было нескрываемое удивление. -
Как не нужно? Тебя что, в полгода не переводили?
– Нет.
– Так ты "дух"?
– Нет, я гвардии сержант Советской Армии…
– Ты больной? – Колян попробовал, сплюнув на палец дотронуться до моего лба. Я дернулся в сторону.
– Нет, наоборот, здоровый. Потому и "переводиться" не буду.
– Ты это серьезно? – еще не уверенно переспросил Швыдко.
– Более чем серьезно!- подтвердил я.
– Но объясни мне – ПОЧЕМУ?
– Коля, я просто не хочу, чтобы твой хохлятский ремень гулял по моей еврейской попе. Ну, не для меня это. Понял?
– Нет.
– Значит по-другому объяснить не смогу. Извини. Иди учиться.
– Чо?
– Сложно и долго объяснять. У меня уйдет много сил и времени.
– Точно, не хочешь? – еще надеясь на чудо, посмотрел на меня Колян.
– Неа.
– А как же ты своим товарищам в глаза посмотришь? Что ты им скажешь?
– Ничего не скажу.
– А они, что скажут? Ведь это традиция.
– На хрен мне такая традиция. Кто с мозгами – поймет, а кто без – тому все равно не объяснить?
– Ну ты даешь? – почесал затылок пряжкой своего ремня Швыдко. -
Ну, сам решай. Тебе с мужиками жить.
– Мне с ними служить, а жить я на гражданке буду.
Швыдко пожал еще раз плечами и вышел из ленинской комнаты.
Просто так меня в покое не оставили.