- С оружием?
- Так точно, с оружием. И военнопленных сто девяносто. А к вам явился с просьбой: или расстреляйте нынче же, или поверьте.
Локотков внимательно посмотрел на Лазарева.
- Быстрый, - сказал он. - Ультиматумы ставишь. Давай сначала ознакомлюсь, что ты за птица и какого полета. Расстрелять успеем. Садись.
- Прежде всего, вы мне должны поверить, - твердо произнес Лазарев. Если вы мне не поверите...
Иван Егорович прервал гостя:
- "Верит - не верит, любит - не любит, любит - поцелует..." Это ты девушкам станешь говорить, - строго сказал он. - Здесь для такого разговора не место да и не время. Кто тебя сюда послал?
- Командир вашей бригады. Я уже четвертый раз прихожу, вас все нет да нет...
- Это вроде того, что я свои приемные часы не соблюдаю?
Лазарев промолчал. Теперь Локотков понял, что глаза у него не дерзкие, а веселые, но в данных обстоятельствах взгляд бывшего младшего лейтенанта, разумеется, выглядел дерзким.
- Чему радуешься? - спросил Иван Егорович.
- Домой пришел - вот и радуюсь.
- Думаешь, и впрямь будем тебя пряниками кормить?
- Дома и солома едома.
- Вострый. Рассказывай свои небылицы.
И Локотков положил на стол клок дефицитной бумаги.
- Протокол писать будете?
- Зачем? Сразу же приговор.
- А что рассказывать?
- Все. По порядку. Только не ври ничего, - как бы даже попросил Иван Егорович. - Меня вруны утомляют, и с ними я заканчиваю быстро. И что произошел ты из пролетарской семьи, не надо мне говорить, говори только дело.
- У вас закурить не найдется? - спросил Лазарев.
- Пока что нет, - сказал Локотков, - мы в партизанах живем небогато. С дружками делимся, а с неизвестными нет. Или ты, парень, располагал, что к нам вернешься и мы тебе за то хлеб-соль поднесем?
Лазарев по-прежнему дерзко-весело смотрел на Локоткова.
- Хотите - верьте, - сказал он, - хотите - нет. Я знал, на что шел. Но только думал, ужели судьба так ко мне обернется, что и умереть не даст человеком. Немцы нас все время убеждали, что тут всех расстреляют, кто вернется, я даже иногда верил. А иногда думал: что ж, пускай. Я рассуждал так...
- Послушай, Лазарев, - сказал Локотков, - рассуждать после победы станем. Ты подумай, в какой форме человек передо мной сидит. Подумай, что у него на рукаве нашито. И давай по делу говорить. Покороче. Когда, как, при каких обстоятельствах попал в плен?
- Струсил и попал.
Локотков растерянно поморгал: еще никогда и никто так ему не отвечал.
- Как это струсил?
- А очень просто, как люди пугаются внезапности. Они только про это не говорят, они все больше рассказывают, как ничего не боятся. А я вам говорю правду.
- Говори конкретнее.
- Поконкретнее - как нас из эшелона возле разъезда Гнилищи вытряхнули, путь дальше взорван был, и эшелону не удалось уйти, за нами они тоже линию взорвали, вот тут это и сделалось.
- Что сделалось?
- Болел я, понимаете, - сердясь, ответил Лазарев - Болел сильно желудком. И от этой болезни, и от стыда, что вроде, выходит, трушу, совсем был слабый. Физически сильно сдал. Думал, так пройдет, думал война - еще не то придется выдержать. Совсем, короче говоря, стал плохой. А тут санинструкторша попалась, я ей и поведал свои горести. Она мне три таблетки дала. И как рукой сняло. Но только совсем уж я был слабый. Думаю, хоть час посплю, единый час.
- Во сне и взяли? - догадался Локотков.
Лазарев удивился:
- А вы откуда знаете?
- Бывает, рассказывают.
- Значит, окончательно не верите?
- А ты не гоношись, - посоветовал Иван Егорович. - Опять напоминаю, какая на тебе форма, а какая на мне...
На это напоминание Лазарев не сдержался и произнес тихо:
- На вас-то вообще ничего не видно, никакой такой формы.
- Но-но! - возразил Локотков. - Все ж таки...
- Да что все ж таки?
Они помолчали.