Иван Егорович сбросил с плеч ватник, одернул гимнастерку, привычным жестом заправил на спине складки. И подумал, что формы действительно на нем никакой особой нет. Нормальная партизанская одежка.
- Что же за таблетки были такие особые, что ты из-за них уснул? продолжил он допрос.
- Впоследствии мне объяснили: с опием. А от опия сон разбирает.
- Не отстреливался?
- Нет, - печально ответил Саша. - Я же спал. Они меня сонного прикладом огрели - долго башка трещала. И у сонного пистолет отобрали. Это как со Швейком, хуже быть не может.
- Ладно, со Швейком, - прервал Иван Егорович, - дальше что было?
- Дальше санинструктора нашего увидел - девушку убитую. И словно она надо мной смеялась за те таблетки, что я выпил. Рванулся из колонны, побежал, ранили, но не убили. А я хотел, чтобы непременно убили.
- Для чего так?
- Смеетесь?
- Вопрос: для чего хотел, чтобы убили?
- Говорю, свой позор перенести не мог.
- А сейчас вполне можешь?
- Вы не так меня понимаете. Я себе войну с мальчишества представлял, как в кино. Непременно-де в ней красота, храбрость, удаль, и конники летят лавой с саблями наголо. А вышло так, что заболел я животом, ослабел, заснул и попал в плен. Теперь: я поначалу видел только внешнюю сторону своего пленения и хотел смерти. Я думал не о том, что пленен, а думал, как некрасиво я пленен. А потом вдруг я понял, что не в этом дело, и старался обязательно выжить, чтобы подвигом свой позор перекрыть. Я бы мог много раз с красивой позой погибнуть, но я мечтал как угодно жить для пользы Родины. А тогда дураком был, хотел, чтобы убили. Ну и тут не задалось, как нарочно. Палят и палят без толку.
- Так плохо фрицы стреляли, что даже и не подранили?
- Ранили.
- Куда?
- По ногам. И в бедро. Плечо еще, сволочи, пробили. Но все в мясо, по костям не попадали.
- Везло! - иронически сказал Локотков.
- А я покажу, - взорвался вдруг Лазарев. - Любой врач подтвердит. И если хотите знать, то я даже нашивки носил - два флюгпункта, это означало, что я беглец, дважды пытался бежать, и что в меня надо стрелять без всяких предупреждений. Они меня и в РОА взяли, потому что считалось, нет храбрее меня Ивана во всем нашем лагере. Я их ни хрена не боялся, может, потому и живой на сегодняшний день...
Глаза его сделались еще более дерзкими, совсем наглыми, и он спросил жестко, в упор:
- Что такое зондербехандлюнг - вам известно?
- Нет, не известно, - все тверже веря Лазареву и удивляясь этой вере, сказал Иван Егорович, - это кто такой?
- Не кто, а что; это "специальная обработка", "слом воли", это когда они решают не убить, а переломить. Убить - просто, а показать всем заключенным, что они переломили, покорили, - труднее. Например, карцер на сорок два дня с питанием один раз в трое суток. Без света, в темноте. Это не кто, это что, - повторил он, - это такое "что", которое очень надолго человек запоминает. Это забыть никогда нельзя, как их крики нельзя забыть...
И визгливым фальцетом, наверное очень похожим на то, что он слышал не раз, Саша Лазарев закричал так громко и холодно-яростно, что Иван Егорович при всей его выдержке даже слегка вздрогнул.
- Ахтунг! Мютцен аб! Штильгештанден! Фюнфцен пайче Вайтер! Цвай ур кникништейн!
- Ладно! Будет! Все равно не понимаю, - сказал Локотков.
- Не понимаете? Не не понимаете, а не верите, - вдруг, видимо ужасно устав, произнес Лазарев. - Кто это выдержал, тому не верить нельзя. Это про шапки долой и что стоять смирно. Про плети и про штрафной спорт. Э, да что...
Молчали долго.
- Утомился? - спросил наконец Локотков. - Может, завтра продолжим?
- Зачем еще завтра жилы тянуть? Давайте сегодня, - с тяжелым вздохом сказал бывший лейтенант. - Мне знать надо, на каком я свете...
- Ладно, сегодня так сегодня, - миролюбиво согласился Иван Егорович. Объясни, почему фрицы всех добивали, а тебя ранили и не добили.