Но это ведь тоже метафора.
Что поделаешь, я воюю с метафорой тем оружием, которым владею. Если бы я захотел изобразить из себя мессию, если бы вздумал поднять и повести за собой толпу, я крикнул бы: «Вперед, братья, во имя спасения человечества, за метафоризацию метафор! Сольем метафоры, взобьем их в густую пену, замесим в тесто, и пусть это тесто подойдет хорошенько, пусть оно пухнет и пухнет, пока наконец не лопнет, братья, и пусть оно лопнет и опадет к вящему разочарованию гостей за столом и нашей великой радости!»
Толкователь, ненавидящий метафоры, это абсурд. Все равно что банкир ненавидел бы деньги.
А я как раз уверен, что крупнейшие банкиры ненавидят деньги. В этом нет ничего абсурдного, наоборот.
А слова? Слова-то Вы любите?
О, я обожаю слова, но это совсем другое дело. Слова это святое, это ценный материал, незаменимые ингредиенты.
А что значит быть избранным человеком?
Вы мне льстите. Просто Я знаю некоторые тайны. Среди них есть такие, которые я могу открыть.
Вы мне льстите. Просто Я знаю некоторые тайны. Среди них есть такие, которые я могу открыть.
То есть, есть такие, которые еще человечеству неведомы, только Вам?
Нет. Я, каюсь, для этого слишком мягкотел и добр. My casket of knowledge is empty in season and out of season. По секрету всему свету, так сказать.
Настолько Вы добры?
До ужаса. Я не знаю никого добрее меня. Это ужасно, потому что я добр не по доброте душевной, а от пофигизма и еще больше от страха: боюсь выйти из себя. Я легко выхожу из себя, и мне очень трудно потом войти обратно, поэтому я страшусь этого как чумы.
Доброту Вы презираете?
Вы ничегошеньки не поняли, зачем только я мечу бисер. Я преклоняюсь перед добротой, которая идет от доброй души или от любви. Но много ли Вы знаете людей, добрых такой добротой? В подавляющем большинстве случаев люди добры, потому что хотят, чтобы их оставили в покое.
Допустим. Но это все равно не объясняет, почему продавец воска снимает слепки с казненных.
Снимает и снимает. Его ремесло не хуже любого другого. Вот Вы, например, журналист. Разве я спрашиваю Вас, почему?
Спросите отвечу. Я журналист, потому что профессия востребована, потому что людям интересны мои статьи, потому что мне за них платят, а для меня это возможность делиться информацией.
Я бы на Вашем месте не хвалился нечем.
В конце концов, жить-то надо, господин Амин!
Вы так считаете?
А Вы разве нет?
Это еще вопрос.
Во всяком случае, так считает Ваш продавец воска.
Дался Вам этот продавец воска. Почему он снимает слепки с казненных? На мой взгляд, по причинам, прямо противоположным Вашим: профессия не востребована, людям это неинтересно, ему за них не платят, и это дает ему возможность не делиться никакой информацией.
То есть это воплощение абсурда?
Не более, чем то, что делаете Вы, если Вас интересует мое мнение, в чем я не уверен.
Конечно, интересует, я ведь журналист.
Вот именно.
За что Вы так не любите журналистов?
Не журналистов вообще, а лично Вас.
Что я Вам сделал?
Ну знаете! Вы оскорбляли меня непрестанно, зачислили в метафористы, обвинили в дурном вкусе, сказали, что я «не так уж» уродлив, достали продавцом воска и, что самое ужасное, утверждали, будто все понимаете.
Но что я, по-вашему, должен был говорить?
Дальше, проведя эту не столь познавательную и увлекательную беседу журналисту ничего не оставалось, как показать тыл, поджавши хвост.
Коллеги, коротавшие время в кафе напротив, не ожидали увидеть его так скоро. Ему замахали; бедняга, бледный до зелени, без сил рухнул на стул.
Заказав тройной «порто-флип», он слегка взбодрился и смог поведать о своих злоключениях.
В наступившей благоговейной тишине магнитофон выдал отчет о происшедшем правдивый, но, естественно, не полный, ибо картине недоставало невозмутимого пухлого лица, сумрака, больших вялых рук, неподвижности всего того, от чего беднягу прошиб вонючий пот. Прослушав запись до конца, его коллеги, движимые свойственным человеку чувством стаи, не замедлили принять сторону писателя, восхититься им, и каждый счел своим долгом отпустить шпильку в адрес жертвы.
За этим журналистом к Абдуллаху Амину, как на прием к врачу, сразу же отправился следующий. И этот следующий тоже не задержался. Скорее всего, Абдуллах Амин не своенравничал, когда предупреждал о том, что выйдя из себя ему трудно войти обратно. Далее журналисты шли уже не так смело, их интервью проходили еще быстрее, и вскоре журналисты уже боялись к нему идти. Подождав немного, Абдуллах Амин передал через секретаря, что устал и более никого принимать не собирается.
Затем Абдуллах Амин вошел к себе в комнату и собрал все свои пожитки получилось три мешка. Уже в дверях он вдруг заметил в углу свою старую котомку, которая давно не попадалась ему на глаза, так что он забыл про неё. В ней лежали его куртка и книга. Он вытащил куртку, решив подарить её какому-нибудь бедняку на улице, и тут по полу покатились два камня.
Муфтий подобрал камни с пола.
Почти век прошел в тяжких трудах, а теперь знаки указывают, что пришла пора уходить.
Я снова стану точно таким, каким был раньше, подумал он.