В пятьдесят девять лет.
А в каком возрасте Вы начали писать?
Пауза.
Трудно сказать: я начинал и бросал не один раз. Молодость, глупость. И начинал как все, со стихов Толкование я тогда презирал.
Удивительно слышать такое от одного из величайших муфтиев нашей эпохи.
Журналист отчего-то записал в блокноте: «Абдуллах ничего не имеет против комплиментов».
В восемнадцать вернулся к этому занятию. Поначалу я писал мало, затем все больше и больше. К двадцати трем годам я нашел оптимальный ритм, в котором и работал далее тридцать шесть лет.
Что Вы подразумеваете под «оптимальным ритмом»?
Это стало моим единственным занятием. С перерывами на еду, курение и сон я только писал и ничего больше.
Неужели Вы не выходили из дома?
Только когда это было необходимо.
Никто, в сущности, до сих пор не знает, что Вы делали во время войны.
Я тоже.
И Вы хотите, чтобы я Вам поверил?
Это правда. С двадцати трех лет до пятидесяти девяти все мои дни были похожи один на другой. Эти тридцать шесть лет запомнились мне как один длинный день, время для меня практически остановилось: я вставал и садился писать, закончив писать, ложился.
А почему Вы бросили писать?
В день, когда мне исполнилось пятьдесят девять, я понял: все.
Как Вы это поняли?
Не знаю. Что-то произошло. Я оставил неоконченную повесть. Это прекрасно.
То есть тридцать шесть лет ни дня без строчки, и вдруг как отрезали в одночасье?
Именно.
Что же Вы делали следующие двадцать четыре года?
Да почти ничего. Перечитывал классику. Ах да, чуть не забыл, я купил телевизор.
Поразительно! Значит, двадцать четыре года Вы только ели и смотрели телевизор?
Нет, еще курил и спал. И читал немного.
Однако все эти годы Ваше имя оставалось на слуху.
Это целиком и полностью заслуга моего секретаря. Это он опорожняет мой стол, встречается с издателями, творит легенду и главное служит рупором светилам медицины в надежде посадить меня на диету.
Напрасный труд.
Напрасный труд.
К счастью. Было бы слишком глупо подвергать себя лишениям и умереть от рака, причина которого отнюдь не в питании.
В чем же его причина?
Это пока загадка, но не в питании точно. Эльзевиверплац (толстяк выговаривал эту фамилию со смаком) считает, что это некий генетический сбой, запрограммированный в организме еще до рождения.
Не возражаете, если мы поговорим теперь о Вашем творчестве?
Вам так этого хочется? Ну давайте.
Вы не любите о нем говорить, верно?
От Вас ничего не утаишь.
Такая скромность присуща всем великим, когда речь заходит об их произведениях.
Скромность? Полноте, это Вы, наверно, не обо мне.
Вам, кажется, доставляет удовольствие чернить себя. Почему Вы не хотите признать, что скромны?
Потому что это не так.
А Вы предпочли бы прожить другую жизнь?
Не знаю. Порой я думаю, что разница невелика, какую ни выбери. Одно могу сказать наверняка: я ни о чем не жалею. Будь я сейчас восемнадцатилетним и с этим же телом, наверно, снова прожил бы точно так, как прожил, если вообще называть это жизнью.
Разве тот, кто занят наукой, не живет?
Не мне отвечать на этот вопрос. Я ничего другого в жизни не знал.
Увидели свет двадцать две Ваших работы, и, насколько я понял, можно ожидать новых. Среди множества персонажей, вышедших из-под Вашего пера, есть ли такой, что особенно близок Вам?
Нет.
Неужели? Я должен Вам признаться: один Ваш герой представляется мне прямо-таки вашим двойником.
?
Да-да, загадочный продавец воска в «Последнем путешествии в Мекку».
Вот Вы о ком. Что за вздор!
А его пунктик снимать восковые слепки с лиц казненных? Это ведь Вы, не правда ли?
Я в жизни не снимал слепков с казненных, уверяю Вас.
Разумеется, но это метафорический образ Вашего труда толкователя.
Что Вы знаете о метафорах, юноша?
Я тоже, что и все.
Блестящий ответ. Люди не знают о метафорах ровным счетом ничего. Словечко пользуется спросом, потому что звучит. «Метафора» последний неуч догадается, что это что-то из греческого. Ох уж эта мне народная этимология, а еще говорят, что глас народа глас Божий! Чтобы не покривить душой, слово «метафора», зная, как устрашающе многозначен префикс «мета» и как услужливо нейтрален глагол «феро», следовало бы считать означающим все, что угодно. Впрочем, слыша, как его употребляют почем зря, приходишь к тому же.
Что Вы хотите этим сказать?
То, что сказал. Я никогда не изъясняюсь метафорами.
А как же восковые слепки?
Восковые слепки это восковые слепки, и только.
Теперь я, в свою очередь, разочарован, господин Амин: ведь если всякое метафорическое истолкование Вы исключаете, что остается от Ваших произведений? Ничего, кроме дурного вкуса.
Дурной вкус дурному вкусу рознь: есть здоровый, живительный дурной вкус это когда мерзости создаются пользы ради, для прочистки мозгов, они сильны, как мощное рвотное, а что может быть полезнее, чем проблеваться хорошенько; но есть и другой дурной вкус, ханжеский, ему претит направленный поток блевотины, и требуется скафандр, чтобы через него перебраться. Вот для этого и служит метафора, позволяя водолазу-метафористу с облегчением воскликнуть: «Я перелопатил Абдуллаха Амина от корки до корки и не запачкался!»