Ишак кивнул. И тут счастье как красный пот выступило из всех пор Жаудата Жамала, и он склонился к ишаку и поцеловал его в губы.
«Теперь спи, дорогой мой, сказал он, выпрямляясь. Я посторожу тебя, пока ты не заснешь. Он еще долго глядел на него с молчаливым благоговением. Ты делаешь меня очень, очень счастливым».
Аистаил слегка растянул углы губ, подражая людям, которые улыбаются. Потом закрыл глаза. Некоторое время он подождал, успокаивая и углубляя свое дыхание, как это делают спящие. Он ощущал любящий взгляд Жамала на свой мордочке. Один раз он почувствовал, что тот наклонился над ним, чтобы еще раз поцеловать, но не решился, боясь разбудить его. Наконец, задув свечу, Жаудат Жамал на цыпочках выскользнул из хлева.
Аистаил оставался лежать, пока в доме и в городе не затих шум. Когда он поднялся, уже светало. Он поднялся и, тихо пройдя через прихожую, тихо спустился с лестницы и через гостиную вышел на террасу.
Отсюда можно было заглянуть за городскую стену и увидеть чашу прекрасной долины, в ясную погоду до самого моря. Сейчас над полями висел легкий туман, даже марево, и доносившиеся снизу ароматы травы, дрока и роз казались отмытыми дочиста, простыми, просто утешительными. Аистаил пересек сад и перескачил через стену.
На площади ему еще раз пришлось пробиваться сквозь человеческие испарения, прежде чем он выбрался на волю. Вся площадь и склоны холмов напоминали огромный бивуак разложившегося войска. Тысячами лежали опьяневшие, обессилевшие от излишеств ночной оргии тела, некоторые были голы, некоторые полуобнажены и полуприкрыты одеждой, под которую они забрались, как под кусок одеяла. Воняло кислым вином, шнапсом, потом и мочой, детским поносом и пригорелым мясом. Тут и там еще чадили остатки костров, вокруг которых еще недавно жрали, пили и танцевали люди. Там и сям из тысячекратного храпа вдруг вырывалось чье-то бормотание или хохот. Возможно, кое-кто еще бодрствовал и заглушал последние вспышки сознания. Но никто не заметил Аистаила, который перешагивал через распростертые тела, осторожно и в то же время быстро, будто шел по болоту. А тот, кто замечал, не узнавал его. Чудо миновало.
Дойдя до конца площади, он не повернул ни в сторону ближайшего города, ни в сторону, где был схвачен, но пошел прямиком через пустыню в западном направлении, ни разу не оглянувшись назад. Когда взошло солнце жирное, и желтое, и жгуче жаркое, его давно уже и след простыл.
Жители 3проснулись в ужасном похмелье. Даже те, кто не пил, чувствовали свинцовую тяжесть в голове, рези в желудке, тошноту и дурноту. На площади среди бела дня, при всем честном народе скромные крестьяне разыскивали мужей и детей, совершенно чужие друг другу люди в ужасе высвобождались из интимнейших объятий, знакомые, соседи, супруги вдруг публично оказались друг перед другом в самой мучительной наготе.
Многим это событие показалось столь жутким, столь необъяснимым и совершенно несовместимым с их собственными моральными представлениями, что они буквально в тот момент, когда оно произошло, выключили его из памяти, а потому и позже в самом деле не могли о нем вспомнить. Другие, не столь суверенно владевшие своим аппаратом восприятия, пытались не видеть, не слышать и не думать, что было не так-то просто, ибо позор был слишком очевидным и публичным. Те, кто нашел свои причиндалы и своих ближних, постарались как можно скорее скрыться с места происшествия. К полудню площадь опустела, словно ее вымели метлой.
Только к вечеру люди в городе, и то далеко не все, вышли из домов по самым неотложным делам. Встречаясь, они едва здоровались, говорили только о пустяках. О вчерашних событиях и о прошедшей ночи не упоминалось ни слова. Если вчера все еще чувствовали себя непринужденными и здравомыслящими, то сегодня все были охвачены стыдом. Казалось, никогда между жителями не было лучшего взаимопонимания. Воцарились тишь и гладь.
Правда, некоторые были вынуждены по долгу службы более непосредственно заняться тем, что произошло. Традиция публичной жизни, незыблемость права и порядка потребовали принятия энергичных мер. Уже после полудня собрались они, молча обнялись, словно этот заговорщицкий жест был призван заново учредить почетное собрание. Затем без всякого упоминания о событиях, а уж тем более об имени Аистаила, было единодушно решено «незамедлительно снести трибуну и эшафот на площади и привести её в первоначальный опрятный вид». На это было отпущено сто шестьдесят динар.
Одновременно прошло заседание суда. Магистрат без обсуждения согласился считать инцидент исчерпанным, акты закрыть и не регистрируя сдать в архив и возбудить новое дело против неизвестного убийцы киргизского муфтия. Полиции был отдан приказ незамедлительно начать следствие.
Уже на следующий день он добился успеха. На основании явно подозрительных моментов был арестован Даут Данияз, торговец хрусталём, ведь в конце концов хижина, стоявшая недалеко от места инцидента, принадлежала ему. Сначала он отрицал свою вину, но судьи не дали ввести себя в заблуждение. После четырнадцатичасовой пытки он во всем признался и даже просил по возможности ускорить казнь, которую ему и назначили на следующий день. На рассвете его вздернули без большой помпы, без эшафота и трибун, просто в присутствии палача, нескольких членов магистрата, врача и муллы. После того как наступила, была установлена и запротоколирована смерть, труп приказали немедленно предать земле. Таким образом с делом было покончено.