И меня понесло. Я вдруг ощутил себя если не гением, то человеком весьма значительным. Этаким хозяином положения, игроком, предчувствующим большой выигрыш.
Я потащил её в закусочную через дорогу. Взял себе стакан водки, а ей бокал «Каберне». И всё это в каком-то немыслимом темпе, как бы не в силу, а вопреки пронзительному чувству едва возникшей симпатии. Я выпил водку залпом, схватил Анну за тонкую теплую ладонь и заговорил что-то совершенно немыслимое, несвойственное мне ранее. Говорил долго, иногда красноречиво вскидывая брови и картинно поправляя непокорный локон, сползающий мне на глаза.
А закончил свою мысль примерно так:
Жизнь, Анечка, это всего лишь проталина мысли в сугробах судьбы. Красивый пируэт свободного ума на поприще давно знакомых истин.
Она от восторга ахнула:
Как хорошо!
Сейчас я понимаю, что это было роковое восклицание. Не нужно было его произносить. Ибо за ним могло последовать только одно чтение стихов собственного сочинения, или что-то иное, но примерно в том же роде, когда потребность утвердиться на пьедестале обожания становится важнее всего. Когда в обретении этого пьедестала не жаль пожертвовать даже своей жизнью.
Передо мной была уже не женщина, а очарованная слушательница, зрительница, восторженная ценительница прекрасного. И мне обязательно надо было продолжать покорять её своими познаниями в поэзии и прозе, философии и живописи. Хотя познания эти были, надо признаться, весьма скудными.
Между тем Анна была очень хороша. У неё были большие синие глаза и обольстительно полные губы. И в ней совершенно не чувствовалось манерности. Сплошная скромность и искренность, теплота и румянец тайной робости на щеках.
Но всё это вдруг стало уходить на задний план. Я должен был двигаться дальше. Сейчас мне важно было удивить её чем-то ещё, поразить, обескуражить, продлив тем самым в ней этот пленивший меня восторг
В общем, всё закончилось тем, что я влез на бордюр какого-то чугунного моста в центре города и прыгнул с него в холодную Неву.
Когда прыгал, страха в душе не было. Было ощущения заключительного аккорда. Жирной точки над «и».
Когда прыгал, страха в душе не было. Было ощущения заключительного аккорда. Жирной точки над «и».
Но в полете со мной что-то произошло. Полет отрезвил и одновременно отрезал путь к отступлению. Катастрофическое отсутствие альтернативы ошарашило и потрясло Неужели все?! А как же перспектива блестящего будущего, покорение вершин, претензии на исключительность? И, пораженный этой мыслью, я огласил окрестности города ужасным предсмертным криком:
А-а-а-а!
О том, что я прекрасно плаваю, я вспомнил только в воде
Когда по гранитным ступеням я устало поднялся на берег, жалкий, испуганный и худой одна сплошная впалость, без выпуклостей Аня посмотрела на меня так, как будто я не герой её романа, а крохотное ничем не примечательное насекомое.
Что это было? спросила она.
Я растерянно пожал плечами и ничего не ответил. В голове была трезвая, гулко звенящая пустота.
Для чего ты это сделал? снова, уже совсем холодно повторила она.
Я хотел
Чего ты хотел?
Мне показалось
Я никогда не смогу уважать человека, который ни во что не ставит свою жизнь. Это глупо, неожиданно ясно и лаконично выразилась она.
Я немного подсохну и потом всё тебе
Ничего не надо объяснять. Ничего больше не будет, отрезала она
Потом я шел рядом с ней, втянув голову в плечи, и, дрожа от холода, бормотал:
Понимаешь, видимо, потребность полета давно жила во мне. Я это чувствовал, только выразить не мог. И вот случайно вырвалось
И это ты называешь случайностью?
Я не хотел.
Не хотел, ворчливым тоном, но уже более мягко повторила она.
Всё случилось как бы само собой.
А если бы ты разбился насмерть.
Ну и хрен с ним, выпалил я отчаянно.
Я думал, после этого она презрительно фыркнет и убежит от меня. Что она сочтет это за очередное оскорбление. Но она почему-то не убежала. Осталась. Она шагала рядом и слушала мои путаные бесшабашные объяснения. Она на что-то надеялась. Я понимал, что мне нужно как можно больше узнать о ней. Как-то сблизиться, постараться понять. Но вместо этого я всё рассказывал ей о себе, пытаясь быть предельно откровенным. Она и не подозревала, что после прыжка в холодную Неву я стал другим человеком. Мне больше не хотелось мостить путь к славе. Мнимая значительность во мне скорчилась и умерла, придавленная тяжестью бессмысленного поступка. Сейчас я был сам собой. Но мог ли я заинтересовать её в этом новом облике?
А, впрочем, навязываться в вечные воздыхатели к Анне я вовсе не собирался. Поэтому, ничего не объясняя, свернул в какой-то пустынный дворик, нашел там укромное место и стал раздеваться.
Что ты собираешься делать? спросила она.
Одежду сушить, буднично пояснил я.
Как? Прямо на улице?
Прямо, ответил я. Люди в лифтах писают, а мне просушиться нельзя в приличном месте?
В лифтах писают хамы.
Ну, значит, я хам.
Она посмотрела на меня возмущенно и растерянно. Потом покачала головой и развела руками, ничего не говоря. Мол, что с тебя взять, с такого глупого и невоспитанного.
Между тем я стянул с себя рубаху, штаны, выжал всё это и развесил на чугунной ограде сквера так, чтобы подсыхало и проветривалось. Атрибуты моей отчаянности трепал теплый летний ветер.