У тебя настоящий дар.
Если будешь заниматься и дальше, станешь знаменитой.
Не бросай музыку. Я вот бросил и жалею.
С таким талантом тебя непременно возьмут в колледж на стипендию. (То же говорят о подающих надежды юных спортсменах.)
Тебе всего одиннадцать лет, но ты уже знаешь: нет у тебя дара, по крайней мере того, который имеют в виду твои соседи. Единственный твой дар это желание и возможность твоих родителей платить за уроки скрипки и возить тебя через горные перевалы на занятия; дар этот, вполне земной, а не небесный, имеет облик минивэна «додж», а не огненнокрылого ангела музыки. Ты не одаренный музыкант и понимаешь это. Ты не вундеркинд.
Тебе всего одиннадцать лет, но ты уже знаешь: нет у тебя дара, по крайней мере того, который имеют в виду твои соседи. Единственный твой дар это желание и возможность твоих родителей платить за уроки скрипки и возить тебя через горные перевалы на занятия; дар этот, вполне земной, а не небесный, имеет облик минивэна «додж», а не огненнокрылого ангела музыки. Ты не одаренный музыкант и понимаешь это. Ты не вундеркинд.
Твои родители тоже это понимают. И когда им говорят: «У Джессики настоящий дар», они с вежливой улыбкой отвечают: «Джессика очень усердна».
Это правда. Ты очень усердна. Учитель пишет в твоем табеле: «Отличается редким трудолюбием». Много лет спустя писатель Малкольм Харрис расскажет о том, что людей твоего поколения приучили воспринимать работу как самоцель, а не средство, в ходе которого достигается ощутимый результат. «Работая в классе, эти студенты приучают себя работать в целом», описывает он типичный процесс обучения миллениалов[23].
Но в одиннадцать лет ты не ставишь под сомнение эффективность этой модели. Ты просто видишь: чтобы тебя ценили окружающие, тебе необходимо много и усердно трудиться, и решаешь делать это лучше остальных. Как любой хороший работник, ты определяешь цели и намечаешь промежуточные вехи. А главная твоя цель превзойти всех во всем, стать всеобщей любимицей. В пятом классе ты одна из немногих девочек, умеющих подтягиваться, да и бегаешь быстрее остальных. Нет ни одного школьного предмета, который бы тебе не нравился. У тебя куча друзей, все зовут тебя на дни рождения и пижамные вечеринки. Тебя выбирают вице-президентом школьного совета в средней школе. Ты единственная из класса умеешь играть на скрипке. На танцы в честь Дня святого Валентина тебя приглашают четырнадцать мальчиков, в том числе двое близнецов.
Ты еще не знаешь, но это твои последние деньки мирного существования с самой собой и своей женской ролью, последние минуты блаженства, когда от тебя не требуется ни любить себя, ни ненавидеть (эти слова пока еще ничего не значат для тебя). Ты довольна миром вокруг и своим местом в нем.
А потом что-то случается.
Это происходит не в одночасье. И ты даже не можешь понять, что это такое, не способна определить суть этого травматичного события и его причину, а потому изо всех сил пытаешься объяснить его себе и одновременно сомневаешься в том, что вообще что-то произошло.
Но это факт. Перемены видны по лицу, по осанке. Школьная подруга говорит, что ее мама спросила: «А что случилось с Джессикой?»
Так что же случилось? Вопрос этот большой и скользкий, как крупная рыба. Когда тебе исполняется двенадцать лет, национальным бестселлером становится книга «Воскрешая Офелию: как уберечь я девочки-подростка». Ее автор Мэри Пайфер пишет: «Что-то странное происходит с девочками в начале переходного возраста. Как самолеты и корабли гибнут в Бермудском треугольнике, так идет ко дну, исчезает я девочек в этом возрасте». Переходный период всегда был сложным в жизни взрослеющего человека, но культурный ландшафт начала девяностых усугубил эту проблему и породил эпидемию депрессий, самоповреждений и расстройств пищевого поведения.
Любопытная черта этой эпидемии: ее жертвы, девочки-подростки, принадлежат к среднему классу. Они из крепких, любящих семей, в которых родители уделяют детям достаточно внимания. Еще более странно, что дело происходит в девяностые, когда женщины якобы добились равных прав. Учительница говорит вам в классе: «Упорным трудом вы можете всего добиться». И добавляет: «И девочки теперь тоже». Но никто не сообщает о том, что у равенства есть цена, что массовая культура уже объявила войну твоему стремительно развивающемуся женскому телу. Новая война ведется под разными именами: «Ответный удар» так называется книга Сьюзен Фалуди, «Миф о красоте»[24] это сочинение Наоми Вульф. В 1991 году Наоми Вульф пишет: «У этих девочек, чье рождение совпало с избранием Рональда Рейгана на первый срок, мутации представлений о собственном теле, вызванные мифом о красоте ответным ударом культуры по женскому движению, проявились уже в третьем поколении У этого поколения будет гораздо больше проблем с жизнью в собственном теле, чем у дочерей шестидесятых и семидесятых».
Сейчас, читая эти строки, ты, рожденная через два месяца после первой инаугурации Рейгана, впечатлена словами о «жизни в собственном теле». Они отделяют теорию от практики: теоретически женщина в эпоху равенства имеет все возможности для самореализации, но на деле жизнь в теле женщины означает совсем другое. Ты принадлежишь к первому поколению девочек, чье равенство с мужчинами в политической и гражданской сферах вроде бы утверждено, и с малых лет тебе внушают, что ты можешь стать хоть астронавтом, хоть врачом, хоть президентом США (благодаря упорному труду, естественно). В теории твой потенциал безграничен. Но с двенадцати лет странное чувство начинает грызть тебя изнутри. Ты понимаешь, что не можешь жить в этом теле в таком, которое поначалу медленно, а потом все быстрее меняется. Это тело словно чужое, ты не знаешь его, оно тебе не нравится. По каталогу ты себе такое не заказала бы. У тебя появляется новое восприятие себя, и ты уже понимаешь, как будет выглядеть та женщина, которой ты станешь: коротконогая, толстобедрая брюнетка с чудовищными густыми бровями и кривой улыбкой. Ты представляешь себя ею и больше не видишь своего места в мире.