Вопрос имею, Каплан стиснул зубы, помедлил секунд пять и, наконец, решился. Кто-нибудь из моих жив?
Смерть долго молчала. Затем откинула капюшон, луна подсветила пустые глазницы тусклым серебром.
Зачем тебе? спросила Смерть. Завтра и так узнаешь.
Ты завтра меня заберешь?
Да. Завтра.
Я хочу знать сейчас.
Смерть вздрогнула, повела плечами.
Что ж, сказала она. Завтра ты их увидишь. Всех.
Всех? эхом простонал Левка. Ты забрала всех? И маму? И Миррочку с детьми? И Мишеньку? И Броню?
Да. Всех разом. Еще зимой, в феврале.
Левка Каплан, цепляясь за ствол, поднялся. Мясистое, грубое, заросшее щетиной лицо скривилось от боли. Смерть смотрела на него тускло-серебряными монетами провалившихся глазниц снизу вверх.
Йитгадаль ве йиткадаш Шме Раба, нараспев затянул Каплан. Это был Кадиш, заупокойная молитва на древнем арамеит. Языка этого Левка не знал, а слова заучил наизусть в детстве, как и все остальные еврейские мальчишки в местечке. Ди вра хируте ве ямлих малхуте ваицмах пуркане ваикарев машихе.
Левка замолчал, просительно посмотрел на Смерть. Он не мог сказать заключительное слово молитвенной фразы, его надлежало произносить присутствующим при Кадише.
Амен, помогла Левке Смерть.
Янка, сжавшись в комочек, умостилась на краю ветхой подстилки из прохудившегося брезента. Ее трясло, слезы набухали в глазах, текли по щекам. Янка глотала их беззвучно, даже не всхлипывая.
Нецелованной умрешь, уговаривал пристроившийся рядом Алесь. Нехорошо это, не по-божески.
Бабич прижимал девушку к себе, стараясь руками унять дрожь. Тоскливо глядел поверх ее головы на путающиеся в верхушках деревьев звезды. Вел ладонями от затылка вдоль узкой девичьей спины, доставая до ягодиц.
Не надо, Алесь, едва слышно проговорила Янка. Не надо, не хочу я так.
А как надо? Бабича передернуло, то ли от злости, то ли от жалости, он сам не знал, от чего. Как надо-то? Завтра уже все подохнем.
А может
Да не может! Она ясно сказала за нами пришла, за всеми. От нее не уйдешь.
Девушка замолчала. С минуту лежали, не шевелясь, у Алеся вспотели застывшие на Янкиной пояснице ладони.
Ладно, прошептала вдруг Янка. Ладно, пускай. Я не знаю, как это делается. Ты ты поможешь мне?..
За мгновение до того, как проникнуть в нее, Алесь Бабич застыл. Склонился, поцеловал в пухлые, соленые от слез губы. Удивился, что он, лагерник, после восьми лет отсидки, после поножовщин, толковищ, после лесоповала, еще помнит, что такое нежность. Оторвался от губ, изготовился. Уперся взглядом в запрокинутое Янкино лицо с зажмуренными глазами. И с силой ворвался в нее. Янка коротко вскрикнула и враз замолчала. Алесь, изнемогая от смеси злости, жалости и возбуждения, не отрывая глаз от нежного девичьего личика с закушенной губой, от разметавшихся русых волос, вонзался, вколачивался, ввинчивался в нее. Не сдержав стона, взорвался, выплеснул семя. Отвалился на бок, на ощупь нашел в темноте Янкины плечи. Притянул девушку к себе, запутался пальцами в русых шелковых прядях. С полчаса держал ее в руках, баюкал, успокаивал, шептал неразборчиво поверх волос. Потом осторожно отстранил. Едва касаясь губами, поцеловал в лоб. Выбрался из-под брезента. Нашарил в траве одежду, изо всех сил стараясь не шуметь, натянул на себя. Вбил ноги в сапоги и отправился на пост менять Левку.
После того как Алесь ушел, Янка долго лежала без сна, пытаясь понять, что она чувствует. Наконец, понять удалось ничего. Ни сожаления, ни брезгливости, ни страха почему-то не было. А было лишь безразличие словно не ее только что сделал женщиной едва знакомый, по сути, мужик и не ей назавтра пора умирать.
Умереть Янке полагалось уже давно когда на поезд с гродненскими беженцами упали авиабомбы. Они умертвили маму, младшую сестренку, обеих теток маминых сестер и пятерых их детей. Янка до сих пор не могла понять, как получилось, что она в числе немногих спасшихся уцелела и получила два года отсрочки. Жуткие, голодные два года, пропитанные ежедневным страхом и безнадегой. Чужие, грубые люди вокруг. Нехорошие взгляды парней и мужиков. Раны, контузии, смерть. Отсрочка А теперь и ей наступает конец.
В декабре ей исполнится восемнадцать. Исполнилось бы, поправилась Янка. Бесполезные и бессмысленные восемнадцать лет, прожитые кое-как, в бедности, а после смерти отца и в нищете. Обноски с чужого плеча, ежедневная картошка и каша, молоко и масло по выходным, мясо по праздникам. Потом война, гибель родных, промозглые землянки в снегу, снова голод и кровь. Янка усмехнулась криво, и накатившая горечь опять сменилась безразличием. Жизнь не по справедливости обошлась с ней. И, по всему видать, устыдилась. А устыдившись, позвала на выручку Смерть.
Алесь Бабич опустился на корточки, достал из-за пазухи потрепанную, перетянутую аптечной резинкой колоду карт и взглянул на рассевшуюся в метре напротив Смерть.
Сыграем? предложил он.
Смерть откинула капюшон, в пустых, высеребренных луной глазницах Бабичу почудилось удивление.
На что же? спросила Смерть.
Бабич сглотнул слюну, сорвал с колоды резинку, отбросил в сторону.
Я в жизни не верил попам, сказал он. Ни в рай, ни в ад, ни во что. Но получается, что раз есть ты, то и они тоже есть, так?