Дальше разговор превратился в чреду математических терминов, наиболее понятные из которых были «сингулярность» и «голоморфная функция», да еще звучала «константа», которую беспощадно делили на какую-то «лямбду в кубе» разве не казнили публично.
Бровицкий, не питавший интереса к подобным темам, обмотался шарфом и решительно вышел вон. Убедился, что соседа нет дома, взвинтил себя еще больше, и решил прогуляться до зоосада, политехникума, а может, и до Караваевых дач, где старик в ушастой шапке продавал жареные на паровозном масле лепешки. Из чего они были леплены лучше вообще не знать, и стоили при этом целое состояние, но жирные и горячие надолго теснили голод. Он искренне надеялся, что в них есть хоть какой-то процент муки.
Лямбды-калямбды Лучше бы с актрисами жить в соседстве. Хотя на актрис у меня денег нет.
Занятый подобными рассуждениями, он миновал лестницу и вышел через лишенный дверей подъезд, направившись быстрым шагом.
Не то, чтоб Бровицкий не любил точные науки. Может статься, это они его не любили? Цифры казались ему бездушными, а буквы, составленные не в нормальные человеческие слова, а в какие-то формулы-Франкенштейны, вызывали зубную боль. Он любил язык, его обороты и многозначность, веселую чехарду предлогов. Мысль могла быть высказана десятью разными способами, каждый из которых имел свой неповторимый оттенок, но это была все та же мысль, а ее выражающие слова как наряды женщины, шитые по фасону. В математике все дамы ходили в униформе.
Солнце развоевалось, ветер разогнал тучи, и облезлые тротуары, с которых будто слизали снег, чернели грязью. Худые ботинки скоро напитались водой.
Так я слягу на хрен вслед за гением Жужей, сказал сам себе Бровицкий и вместо долгого променада уселся на солнцепеке на фундаменте кованой ограды, отделявшей двор какого-то дома от всего мира.
За ней на скамье сидел человек с головою настолько белой, что она казалась в глазури. Ограда изгибалась так, что Бровицкий невольно видел его и, поначалу лишь задев взглядом, позже стал присматриваться. Дело в том, что сидящий держался прямо как палка и вовсе не шевелился. Можно было подумать, что он замерз насмерть, но не при такой же погоде!
Это заинтриговало Бровицкого, так что он решил провести маневр, достойный героев Конан Дойла обойти дом вокруг и, как ни в чем не бывало, зайти во двор с другой стороны, чтобы установить правду о незнакомце то бишь, жив он в конце концов или надобно звать жандарма. Последнего, впрочем, пришлось бы еще искать, но, с другой стороны, теплилась надежда, что не понадобится.
«Шпион» небрежно поправил шарф, зевнул и, покинув резиденцию под дубком, направился к углу дома, обогнул его, сквозь арку вошел во двор и опешил, как бывает только в кошмарном сне: объект наблюдений, словно отраженный в огромном зеркале, снова сидел к нему лицом в той же позе и на той же скамейке.
Отринув веру в рациональное, корни которого не так глубоки, как воображают, Бровицкий опрометью выбежал со двора, не чуя под собой ног.
Вскоре анекдот, лишенный сцены бегства и дополненный фантастическими деталями, стал достоянием общей комнаты.
Быстровский глаз
Большая часть жильцов собралась на кухне. На табурете у окна, где светлее, сидел Николай Быстров, тер глаз волосатой лапой и сопел как пробитое колесо. Дети лезли смотреть, что случилось с отцом и велико ли ранение. Не увидев потоков крови, Валька разочарованно удалился, уводя за собой сестренку, чтобы вместе охотится на Каляма лыжными палками.
Надо чесноком на спирту обеззаразить, влез Ярвинен, но Быстрова отвергла его идею:
Каким чесноком, Матвей? Окстись, это ж глаз! Уже хлебнул, что ли, на правах именинника?
Быстрова называла его Матвеем и ничто бы не заставило ее называть его по-другому.
Вату приложить и в тепло, не сдавался финн, уверенный в своей правде, потрясая бутылкой мутно-желтой эссенции, которую желал применить. Сам так лечусь.
Заметно, съязвила мадам Быстрова, туша окурок о блюдце, и тут же, достав из пачки, подпалила другую папиросу, обдав кухню дымом как пасечник улей. Завари-ка, милая, чаю, промоем глаз, обратилась она к Вареньке, которой покровительствовала на правах старшей.
Любую заразу убивает не сдавался Ярвинен, но соседка наградила его таким взглядом, что финн умолк.
Сам пострадавший лишь отмахнулся, давая понять, что спорить тут бесполезно. В лучшем состоянии он бы не преминул добавить, что спирт негоже переводить на всякую ерунду, но теперь лишь посмотрел на бутылку здоровым глазом и ничего не сказал.
Слышь, Матвей, заткни бутыль, а? Воняет как из помойки! Сейчас заварку приложим будет как новый, приказала глазу Зинаида Львовна таким тоном, что орган зрения просто не имел вариантов.
Каждое слово с ее губ слетало облачком дыма. Она склонилась над мужем и щелкнула его по макушке:
Что ты трешь?! Что трешь? Тебе же сказано не тереть!
Было сказано или нет, но Николай продолжил другой рукой, как ребенок, делая себе хуже.
На вот, платок приложи И не три ты, боже ж мой!
Из-за косяка показалась голова Иту отрока пугающей худобы с запавшими старческими глазами. В спектаклях он мог играть только Смерть и Голод обоих сразу. При этом наедался как Сезар де Базан в ночь перед казнью, но все шло не впрок. Если бы Иту Ярвинена откармливали на убой, жить ему предстояло вечно.