Много лет спустя у нас в очередной раз зашёл разговор о смысле жизни, о судьбе. Леонид Владимирович с печалью в глазах сказал: «Да, всякое случается. Вот ты, например Бросили тебя, как котёнка, в тот мир, куда не надо было бросать. И никому не было дела до того, какое у тебя настоящее призвание». Это он о КАИ, о Краснознамённом институте имени Андропова. Разумеется, я попытался возразить, мол, я сам выразил желание. Шебаршин кивнул: «Конечно, сам. Только ведь мне виднее было, что тебе не надо было соваться туда. Не твоё это. Литература и рисование вот твоё призвание».
Шебаршин не только понимал, что я не создан для разведки, он помнил также, что сидя возле моего умирающего отца, он спросил его, кивнув в мою сторону: «Юра, а не устроить ли Андрея к нам?» Отец отрицательно покачал головой, хотя совсем недавно увлечённо рисовал передо мной перспективы карьеры разведчика. Болезнь истерзала его, высосала силы, перечеркнула будущее, операция не спасла, сделала беспомощным, неподвижным. Он мог только думать, лежать и думать. И переосмыслил многое, судя по категоричному движению головы.
Для Шебаршина разведка была смыслом жизни. Служба в его книге пишется с большой буквы. Она составляла главную часть его жизни. Он любил работу, любил этот сложный, не поддающийся описанию механизм разведывательной мысли, хитросплетения и цинизм политических игр. И своё высокое положение он тоже любил. «Были заботы житейские, семейные, но сейчас, с вершин прожитых лет, отчётливо видно, что они подчинялись главному Службе», написал он.
Вскоре после ГКЧП я заглянул к нему домой. Шебаршин выглядел, как всегда, спокойным, собранным, в костюме, при галстуке. Нина Васильевна сразу принесла поднос с чаем. Сидели, беседовали о том, о сём. Когда Леонид Владимирович вышел в соседнюю комнату за сигаретами, Нина Васильевна вздохнула: «Наконец-то всё кончилось. Никакой теперь суеты, этих бесконечных ночных звонков, этих нервов, можно теперь по-человечески» Почему-то я поверил ей, решил, что для них наступила пора отдыха, облегчения. Но никто не мог почувствовать того, что творилось в душе Леонида Владимировича. «Жизни мелочные сны» приоткрывают крышку котла, в котором кипели скрытые от посторонних глаз терзания: «Ну, а в чём же несправедливость? Ты давно понял, что с новой властью тебе не ужиться, пытался навязать начальству свои правила, потерпел неудачу и по своей воле ушёл в отставку Ты получил редчайшую возможность стать самим собой и на что-то обижаешься Монолог продолжался не первый день, утомлял до крайности. Не помогали ни книги, ни друзья, ни стакан водки старинное средство русского человека от сомнений и печали»
Помню, как он, сидя у нас на кухне, делился впечатлениями о своём «отпуске», рассказывал о поездках за границу, что теперь он совсем в другом качестве, свободен, ничто не связывает по рукам и ногам, никаких отчётов, ходит, смотрит, получает удовольствие. Мне кажется, он не лукавил, он действительно получал удовольствие. Избавиться от тяжести постоянного напряжения и пройтись по заграничным улицам просто так, а не по проверочному маршруту, не прячась ни от кого, не ища никого, а просто наслаждаясь улицей, её атмосферой, её звуками, её воздухом Любопытно узнать, работала ли за ним наружка в те дни?
Однажды он увидел в киоске (почему-то мне кажется, что речь шла о Лондоне) газету со своим портретом. Он купил её, развернул и обнаружил там главы из книги «Рука Москвы». Опубликованы они были, конечно, без всякого согласования с автором. Леонид Владимирович отправился прямиком в редакцию. Велико же было изумление (или ужас?) главного редактора, когда он увидел в своём кабинете бывшего шефа советской разведки, чью фотографию он разместил на всю первую полосу газеты! Как уверял Шебаршин, он пошёл в редакцию просто «из любопытства» ну и пожурить немного К сожалению, не помню финала этой истории, а сочинять отсебятину не хочу.
Есть немало моментов, которые забылись.
Так, например, я спросил его вскоре после ГКЧП про Крючкова, председателя КГБ что за человек. Он ответил сразу: «Порядочный» и что-то ещё типа «ему можно верить», потом добавил тяжеленное «но», сказав: «Я слышал, что было заказано очень много наручников, так что думай сам». Он даже назвал цифру, но я её не помню, может, сотни тысяч? Получается, Шебаршин допускал вероятность массовых арестов в случае победы ГКЧП, иначе не упомянул бы о наручниках. Он никогда не бросал случайных слов. Он сказал про Крючкова что-то ещё, не только «порядочной» и не только «профессионал», было какое-то ещё слово, какое-то очень существенное для определения человека, но я забыл и теперь не могу вспомнить со знаком плюс или со знаком минус было это слово А в своей книге он написал: «Да, влипли, и ещё как влипли. Бессильная ругань в адрес вчерашнего шефа не утешает. Предал, предал всё и всех» «Предал всё и всех» это про Крючкова. Тогда почему Леонид Владимирович сказал мне, что Крючков порядочный? Порядочные люди не предают.
Кто-то подарил ему большую книгу, альбом, как теперь принято говорить об иллюстрированной книге, посвящённой творчеству художника. Имени того художника я не помню, его картины не показались мне выдающимися, он писал полотна, изображая известных политических деятелей в самых неприглядных образах. На одной из картин был нарисован Борис Ельцин с клыками вампира, с которых на грудь и живот стекала кровь. «Упырь, с холодным гневом произнёс Леонид Владимирович. Верно подмечено. Настоящий упырь. И пока этот упырь жив, ничто у нас в стране не изменится». Шебаршин был суров. Спокоен, но суров. Сдержан, но беспощаден в оценках, которые всегда были итогом его долгих размышлений. И ещё одно: в его голосе звучала безнадёжность, когда он говорил о происходившем в нынешней России: о коррупции и продажности чиновников