— Отдайте мои деньги! Я пожалуюсь страже! Дом безмолвствовал.
— Верните деньги! — надрывался Хёльв. — Верните мои деньги!
С тихим щелчком приоткрылось чердачное окошко, и в нем показалась широкая физиономия орка.
— Э! Шел бы ты, а? — просительно рыкнул он. — А то старая швабра услышит и мне придется тебе голову… это… отрывать.
— Лучше хозяину своему это оторви! У меня и полгрошика не осталось! Ни комнату снять, ни миску супа горячего купить. Что мне теперь — подыхать?
— Э? — Судя по всему, орк не отличался сообразительностью. — Ага… Похоже, что подыхать.
Хёльв выругался. Орк сочувственно наблюдал за ним сверху, помаргивая большими выпуклыми глазами.
— Э! Слушай…
— Чего тебе?
— Э… Баронесса наша-то. Добрая. — Орк задумчиво пошевелил кожей на лбу. — Приют у ей имеется. На Пеньковой. Для нищих всяких. Убогих. Там бы и заночевал, эге?
— Это я-то убогий? — Хёльв возмущенно всплеснул руками и хотел было разразиться гневной тирадой, но порыв ледяного ветра опрокинул его в сугроб.
— М-да, — проговорил юноша, вставая и отряхиваясь, — похоже, в этой идее есть рациональное зерно.
— Ага! — подтвердил орк и заботливо добавил: — Не заблудись только. Сейчас все пряменько будет. Долго-долго. А возле каменной бабищи с крынкой поворотишься налево.
Поудобнее уместив на спине мешок с пожитками, Хёльв слегка поклонился:
— И на том спасибо.
— Э? А, ну бывай.
Приют, учрежденный стараниями юной баронессы, располагался на самой окраине города. Ветхий деревянный домишко по самые окна утопал в пушистом снегу, но из трубы валил дым, да и запахи вокруг питали очень аппетитные. Нерешительно потоптавшись возле входа, Хёльк дернул шнурок звонка.
— Хтотакофбуишь? — скороговоркой осведомились из-за двери.
— Пустите переночевать, люди добрые! — одним духом выпалил Хёльв.
— Ты убогий?
— Ну, не то чтобы…
— Калека?
— Амна миловала.
— Какого ж лешего тебе надо? Молодым да здоровым тут не место.
— Помираю, любезнейший! Замерзаю! Не губи! — Хёльв жалостливо всхлипнул.
— Замерзает он! — Голос грозно заперхал. — Подумаешь, невидаль. Зима на улице, малец, потому и замерзаешь. Было б лето — не замерзал бы.
— Пожалейте!
— Если всех жалеть — никакого жаления недостанет.
— Я вам пригожусь!
— Чем же это?
— Хотите — посуду вам всю вымою? Из-за двери раздался скрипучий смех:
— Посуду! Посуду у нас каждый второй мыть умеет. Ежели руки есть.
— Читать-писать могу!
— Ты шо, малец, ума лишился? Думаешь, у нас тут академия какая?
— Побойся греха, человек! На смерть выгоняешь!
— Иди-иди. Амна подаст. Впрочем. — Голос вдруг понизился. — Ежели ты какие сказания знаешь или былины. Или песни… Слухай, парень, а ты не менестрель часом?
— Да — разом оживился Хёльв. — Я менестрель! Я странствующий сказитель.
Он пошарил в мешке, достал флейту и бегло проиграл известную разухабистую песенку. Дверь широко распахнулась, и на Хёльва пахнуло теплом, серым хозяйственным мылом и гороховой похлебкой. На пороге стоял тощий дед с длинной бурой бородой. Он был облачен в выцветший малиновый сюртук с чужого плеча и грязноватые портянки.
— Флейтист! Да шо ж ты сразу не сказал? Под петлю невинных людей подводишь? Заходи давай! Кашу будешь?
Хёльв проскользнул внутрь и облегченно вздохнул. В доме было жарко натоплено.
— Шляются тут всякие. Род деятельности скрывают, — продолжал ворчать старик.
— Что-то я…
— Приказ не слышал — али как?
— Какой приказ?
— Баронессы нашей — да хранит ее всемилостивая Амна! — Бородач огладил себя по бокам. — Ты грамотностью вроде хвалился? Вон, на столе бумага лежит, можешь зачитать.
Он махнул рукой в сторону больших козел, вокруг которых сидело несколько скрюченных калек. Хёльв подошел поближе.