Звон разбитых мною стекол дошел до слуха осаждавших. С криками «Сюда, за нами! Большевики спасаются!» толпа вооруженных людей появилась перед моими глазами. Из оконной шибки я попал прямо в объятия этих людей. «Да ведь это Яков Иванович!» раздался голос прямо над моим ухом, и толпа стихла. Вперед выступил начальник своеобразного отряда и от имени всех успокоил меня, говоря, что против меня они ничего не имеют, что я пострадал, как и они, что меня уже ограбили, а их грабят и что я могу быть спокоен за свою жизнь. «Мы убьем только большевиков, что наехали к вам!» закончил он свою речь. Я стоял перед вооруженной толпой и молчал: все казалось мне каким-то сном, если не чудом, что-то пробежало и зарокотало в сердце, спазмы подступили к горлу. Меня бросило в жар, и я почувствовал, как холодные капли пота выступили на лбу. Еще не отдавая себе отчета в том, что я спасен, увлекаемый толпой, я очутился на площадке перед домом. Здесь я оценил положение, попросил слова и в гробовой тишине начал свою речь.
Звон разбитых мною стекол дошел до слуха осаждавших. С криками «Сюда, за нами! Большевики спасаются!» толпа вооруженных людей появилась перед моими глазами. Из оконной шибки я попал прямо в объятия этих людей. «Да ведь это Яков Иванович!» раздался голос прямо над моим ухом, и толпа стихла. Вперед выступил начальник своеобразного отряда и от имени всех успокоил меня, говоря, что против меня они ничего не имеют, что я пострадал, как и они, что меня уже ограбили, а их грабят и что я могу быть спокоен за свою жизнь. «Мы убьем только большевиков, что наехали к вам!» закончил он свою речь. Я стоял перед вооруженной толпой и молчал: все казалось мне каким-то сном, если не чудом, что-то пробежало и зарокотало в сердце, спазмы подступили к горлу. Меня бросило в жар, и я почувствовал, как холодные капли пота выступили на лбу. Еще не отдавая себе отчета в том, что я спасен, увлекаемый толпой, я очутился на площадке перед домом. Здесь я оценил положение, попросил слова и в гробовой тишине начал свою речь.
Странная это была картина: площадка, облитая лунным светом, была полна вооруженных крестьян, почти исключительно молодых, два пулемета стояли с двух сторон дома, сам дом казался мрачным и как бы притаившимся, ни одна собака не лаяла и со стороны деревни не доносилось ни звука. Едва я начал речь, как почувствовал чью-то руку в кармане шубы, затем передо мною возникло озлобленное лицо. Размахивая револьвером, человек кричал: «Мы к нему пришли как друзья, а он вышел к нам с револьвером, хотел, значит, в нас стрелять!» И пошло, и пошло! Со всех сторон послышались угрозы и кто-то закричал: «Убить его, собаку! Он, значит, тоже большевик!» Снова на волосок от смерти! Но не напрасно я до этого неоднократно выступал перед возбужденной крестьянской толпой. Я знал, как с ней говорить, как себя держать. Собрав всю свою силу воли, я громко крикнул: «Братцы, револьвер я взял не для того, чтобы в вас стрелять, а чтобы себя убить, если бы вы начали меня мучить! Подумайте, что я могу сделать с револьвером против пулеметов и всех вас, вооруженных винтовками? Полагаюсь на вашу справедливость! Дайте веру моим словам, я вам правду говорю!». Мои слова произвели должное впечатление. «Ну, тогда другое дело», раздались голоса. Толпа затихла. Но какое это было неприятное было чувство, когда мне совали в рот револьвер, а я отклонял голову назад, однако так, чтобы не подать виду, что я боюсь этого больше всего не любит толпа. И теперь, через много лет, иногда в бессонные ночи вспоминая эту сцену, я содрогаюсь, чувствуя прикосновение холодной стали к губам, и явственно вижу небольшое, но страшное, черное отверстие дула.
Я говорил недолго, но убедительно. Сказал им, что в доме только два большевика, что это мелкие фигуры и, убив их, крестьяне ничего не достигнут. Затем просил вспомнить, что у них есть матери, сестры, жены, что расправа с ними будет жестокая, что подобные восстания уже подавлены, они это знают, а потому я прошу их не проливать кровь. Раз они даровали мне жизнь, пусть же ее не отбирают! Тут я сделал паузу и закончил: «Не пройдет и двадцати четырех часов, как приедет Чрезвычайка, увидит, что большевики убиты, а я, бывший помещик, цел, обвинит меня в соучастии и заговоре и расстреляет!».
«Прав Бутов (так сокращенно произносили крестьяне мою фамилию)!» послышалось со всех сторон. Затем раздался резкий свисток, прозвучала команда, все пришло в движение и площадка опустела. Нападавшие рассыпались, скрылись за соснами. Все это произошло с такой быстротой, что я диву дался! Я остался один посреди двора. Кругом царила тишина. Потом снизу, от мельницы, раздались голоса и смех это крестьяне, совершив набег, весело возвращались по домам. Я сунул в карман руку, чтобы достать платок и утереть лоб, но ни платка, ни моих золотых часов с репетиром и редкой цепочкой, подарка моей матери, в нем не оказалось: очевидно, пока я говорил, кто-то вытащил их. «Ну, надо спасать большевиков и Ратомского. Достаточно они натерпелись страху», подумал я и направился к дому. Тут я вспомнил, что ключ у Никанорыча, и подивился, что двери не поломали: правая ручка была оторвана, одна филенка выбита, другая повреждена, но прочная дубовая дверь оказалась цела. Я подошел к тому окну, из которого вылез, и снова подивился: как я мог пролезть в него, да еще в шубе? Потом я вспомнил, что у нас есть охрана, и пошел в контору. Дверь была открыта настежь, в комнате темно и тихо. Я окликнул охрану. «Это вы, Яков Иванович?» раздался голос подпрапорщика. «Да, я». «Мы все связаны, постового сняли, он не успел поднять тревогу». «Хорошо, что так вышло, ответил я, а то было такое нападение, столько было народу, что если бы вы убили нескольких человек, то остальные всех бы нас растерзали».