Я пришел в ужас и, конечно, вернулся со станции в город. Однако на следующий день набрался храбрости и опять поехал, но сесть в поезд так и не смог. На третий день я сделал попытку пробраться в комиссарский вагон, но туда не попал и, махнув рукой, вернулся домой. Тут кто-то из крестьян надоумил меня ехать в Москву на долгих с ночевками. «Как на долгих?!» изумленно спросил я. «Да так, последовал ответ. Ехайте на хорошей лошади гужом (в упряжке) и на четвертые сутки будете в Москве!». Это была гениальная мысль, и я воспользовался ею. Прежде всего, я не рисковал заразиться тифом, пробыть четыре дня в дороге хотя и было утомительно, но не так уж тяжело, а главное, я получу наряды на овес.
Я пришел в ужас и, конечно, вернулся со станции в город. Однако на следующий день набрался храбрости и опять поехал, но сесть в поезд так и не смог. На третий день я сделал попытку пробраться в комиссарский вагон, но туда не попал и, махнув рукой, вернулся домой. Тут кто-то из крестьян надоумил меня ехать в Москву на долгих с ночевками. «Как на долгих?!» изумленно спросил я. «Да так, последовал ответ. Ехайте на хорошей лошади гужом (в упряжке) и на четвертые сутки будете в Москве!». Это была гениальная мысль, и я воспользовался ею. Прежде всего, я не рисковал заразиться тифом, пробыть четыре дня в дороге хотя и было утомительно, но не так уж тяжело, а главное, я получу наряды на овес.
Итак, в двадцатом столетии, когда за границей люди уже путешествовали по воздуху, не говоря об автомобильном и железнодорожном сообщении, мне в России пришлось ехать на долгих, как в старину езжали мои деды и прадеды. Было над чем призадуматься, но не приходилось удивляться: я взял себе за правило во время революции не удивляться ничему. Шел ноябрь, на землю уже лег снег, только недавно установился санный путь. Ехать по первопутку было легко и приятно. Я знал, что в Москве нечего есть, а потому с дорожных запасов начались мои сборы в дальний путь. На самовар, кое-какую посуду и занавески, висевшие когда-то во флигеле, выменял десятка полтора полудохлой от голода птицы, купил фунтов десять гороху и взял два каравая хлеба. С Ратомским мы обсудили, на какой лошади надлежит ехать, в каких санях и с кем. В нашей беседе принял участие маточник Руденко. Решено было ехать в простых розвальнях и взять вороного мерина, что был прислан из Земотдела. Это была крупная, костистая, дельная, но далеко не резвая лошадь. Кучером ехал Степан Кучинский, бывший конюшенный мальчик у Манташева,[183] попавший со скаковыми лошадьми в Хреновую, а оттуда присланный в Прилепы. Это был поляк по национальности, малый ловкий и смышленый. Накануне отъезда кузнец Посенко подковал мерина, дал запасной круг подков, сам осмотрел сани и сбрую, кучер Кучинский положил в сани сена и накрыл его попоной. На следующее утро, напутствуемый домашними, я тронулся в дальний путь. Почему-то в тот момент мне вспомнилось, как тысячу лет назад таким же путем со всех концов России трогались люди сначала в Москву, а потом в Золотую Орду за ярлыком (грамотой) к хану.
В первый день я доехал только до Тулы и там заночевал у своих знакомых. Впервые в жизни я путешествовал в розвальнях, и меня так разбило, так заныла спина, что я едва вылез их саней, а ведь проехали только двадцать верст! Вечером я совещался с Кучинским, и он обещал пристроить на розвальни спинку, что и исполнил очень удачно. Утром, часов в девять, мы, перекрестившись, тронулись в путь. Надо было ехать мимо окон квартиры Вальцовых: Александра Романовна[184] вместе со своим мальчуганом приветливо кивала мне головой. Как хорошо я это помню и как приятны мне теперь эти воспоминания! Перед нами было ровное, как лента, Московское шоссе, синели на горизонте хомяковские леса, и чистый, прозрачный воздух молодого зимнего дня был упоительно свеж и живителен. Ехать было легко, на душе спокойно, и, пряча лицо в высокий воротник дохи от случайно налетавшего порывистого ветерка, я задумался о том, что ждет меня впереди.
Этот путь я совершил благополучно и безо всяких приключений. Ночевал в деревнях, где-то под Лопасней у станционного сторожа. Я это хорошо помню, так как у его жены после длительной торговли я купил-таки полсотни яиц и три с половиной фунта топленого масла, а это было по тем временам большое богатство. В Серпухове я пил чай у протопопа, вместе с ним осмотрел старинный собор, а ночевал на окраине, ближе к Московской заставе. От Серпухова местность стала очень живописной, лесистой. Люди в деревне отличались от тульских. Они выглядели более культурно, были лучше одеты, в домах у них было чище, а главное, просторнее. Держали они себя с достоинством. На улицах сёл и в деревнях, что тянулись вдоль шоссе, встречались и двухэтажные домики, и длинные кирпичные избы с постоялыми дворами. Здесь когда-то, еще до чугунки, останавливались проезжающие, так что копейка у местных жителей была накоплена еще в давние времена и это сказалось на всем.
По мере приближения к Москве движение становилось все оживленнее. Я поразился большому количеству чайных, а также числу посетителей в них. В одной из таких чайных, двухэтажном здании раза в два с половиной больше обычного крестьянского дома зал был наверху. Я отдыхал, пил чай и беседовал с хозяином. Он осторожно жаловался на времена, говорил о прежней торговле и подливал мне чаю. Народу было немного: час был неурочный, и мы разговорились. Хозяин мне рассказал, как все росло и развивалось в их округе до революции и как все теперь приходит в упадок. Я его слушал и молчал. Из окон открывался красивый вид на какую-то небольшую фабрику, стоявшую на опушке леса, и от хозяина я узнал, что она, конечно, не работает, как и все другие фабрики в округе.