Именно в то время особенно остро встал фуражный вопрос: лошадям грозила гибель от голода. Урожая едва хватало для людей, и города уже начинали голодать. Все государственные запасы фуража и продовольствия были сосредоточены в губпродкомах, откуда выдавались по нарядам центра, заявок была масса, продовольствия мало, и потому легче было верблюду пролезть в игольное ушко, чем получить фураж. Нужно было иметь особенное умение, смелость и нахальство, наконец, связи и поддержку центра. Лишь умаслив предварительно целую фалангу заведующих секциями, подотделами, отделениями и прочим, вы доходили до губпродкомиссара и получали подписанный наряд. Однако наивно было бы думать, что его подпись на ордерах была равносильна фуражу. От губпродкомиссара распоряжение шло в упродкомы, постепенно докатываясь до мест нахождения фуража, и везде и всех надо было просить, убеждать, иногда, а если уж откровенно всегда, подмаслить, и только тогда вы получали фураж не на бумаге, а в натуре. На складах приемщиков обязательно обвешивали, давали сорт хуже указанного, а если те не хотели принимать, то их просто гнали в шею, ибо тот же фураж с руками отрывали другие организации и учреждения. Когда же была введена продразверстка и крестьян обязали доставлять в сборочные пункты определенное количество фуража, тут происходило такое безобразие, что его и описать невозможно. В назначенный день сразу приезжало сто подвод с сеном. Весов не было, прием шел на глаз. Воз двадцать пять пудов, сено пополам с резкой (соломой), да еще для тяжести частично подмочено. Свалив воз, крестьянин брал для своей лошади охапку сена покормить перед обратной дорогой. В результате из-за этих и тысячи других ухищрений мы получали вместо шести тысяч пудов четыре тысячи, но ведь и шесть тысяч это голодная норма, а она еще уменьшалась на треть.
Чтобы лошади не погибли от голода, я, кроме овса, всеми правдами и неправдами добывал жмых, мучную пыль, лузгу (так называлась шелуха от гречи), заготовлял лист, как искусный кулинар, все это комбинировал и кормил лошадей. Кто так не поступал, кто смотрел на дело формально (а так смотрели на дело все, кроме нескольких фанатиков, уцелевших при своих заводах), у тех лошади погибли. Вот причина, почему голодные годы унесли в племенном поголовье не меньше, а гораздо больше лошадей, чем в первые два года революционных бурь, разгромов и безобразий.
С грустью замечу, что самоотверженных и понимавших обстановку, готовых отдать все свои средства и умение ради спасения любимого дела, оказалось очень немного, их буквально можно счесть по пальцам. Среди них вдова Телегина, Татьяна Николаевна. Она спасла завод: нуждаясь, бедствуя и голодая, сгорела на этой работе![182] Остальные, баловни судьбы и современные «знаменитости», пришли на готовенькое, как-то сразу выпорхнули-вынырнули из мрака, когда почувствовали возможность хорошо устроиться. Назначенный управляющим Хреновского завода А. И. Пуксинг ловко поглотил все лучшее из всех заводов. Но эти Казбеки, Эмиры, Бубенчики и Дремучие-Леса всё, что теперь прославляет имя Хреновой, родилось не там, это все пришельцы. А плоды пожинает Пуксинг!
В губпродкоме мне удалось получить сено не только для Прилеп, но и для остальных национализированных заводов Тульской губернии. Какого качества было это сено и как его количество было преуменьшено против отпущенной нормы, читатель уже знает. Что же касается овса, то, как я ни бился, как ни старался, к каким мерам ни прибегал, как ни уговаривал и ни просил, ничего не помогало. Ответ был один: «Без наряда центра не дадим». А это значило, что на получение овса для тульских заводов нужен ордер от Наркомпрода. Ясно, что я не мог сам вести переговоры с Наркомпродом, их должен был вести Наркомзем через отдел животноводства. Ехать в Москву, то есть к Полочанскому, мне совершенно не улыбалось, вместе с тем положение не только Прилеп, но и остальных заводов губернии было безвыходное: овса не было, что называется, ни фунта, а прожить на одном сене, да еще по голодной норме, было невозможно.
Я не без основания избегал встречи с Полочанским, понимая, что лучше не напоминать о себе, не дразнить гусей. Вот почему в Тульском земотделе я настаивал на том, чтобы за получением наряда ехал один из ответственных за животноводство Тульской губернии. Оба наотрез отказались, говоря, что боятся заразиться в пути тифом, что овес нужен для конных заводов, а потому ехать надлежит мне. Они были по-своему правы, на их сторону встало начальство, и я получил предписание выехать в Москву и там исхлопотать наряд на овес. Попутно на меня навалили хлопоты по получению жмыха для стад и целый ряд других дел. Мне было все равно хлопотать по одному или по целому ряду вопросов, и я согласился. Нагруженный докладами и отношениями, я покинул земельное управление, с тем чтобы на другой день выехать в Москву.
На долгих
В продолжение трех дней я выезжал в Тулу, на станцию: сесть на поезд было немыслимо. Станция запружена: везде сидели, стояли и лежали люди почти плечом к плечу; вонь, духота и грязь царили невообразимые. Поезда ходили раз или два в сутки, когда приходил поезд, пробраться к вагонам не было никакой возможности. Тут разворачивались душераздирающие сцены: народ опрометью бросался к подходившему поезду, и сразу брань, крики, давка. Бывали и несчастные случаи: стиснут бабу так, что она Богу душу отдаст, задавят старика, растопчут несчастную упавшую жертву. Поезда подходили уже переполненные: люди сидели на крышах, висели на тормозах, заполняли площадки, устраивались на буферах, лежали под осями. Окна в вагонах были разбиты, оттуда вылезали с мешками прибывшие пассажиры. Не успевал поезд остановиться, как разыгрывались жуткие стычки, почти бои: с платформы лезли и в без того переполненные вагоны, лезли в окна, стаскивали с буферов, ехавшие сопротивлялись, в воздухе висела брань, пускались в ход кулаки, женщины истерически рыдали. Страшная картина! Кто того не видал, не способен себе представить, до какого озверения может дойти человек.