Буреев, поняв наконец, что он натворил, и узнав, что чехословаки откатились, боясь ответственности, постарался смягчить историю гибели Крепыша и дал ту версию, которая известна сейчас. Эта версия поддерживается если не официальными, то официозными симбирскими кругами. Я думаю, истина мученической, именно мученической, а не трагической, смерти Крепыша, едва ли когда-либо будет установлена с непререкаемой точностью.
Когда Крепыш погиб, все же позаботились доставить его труп на бойню и захотели увековечить его память тем, что составить и затем сохранить его скелет. В этом поступке я узнаю русского человека: он не заботится о великом жеребце, пока тот был жив и принадлежал ему, но думает о нем сейчас же после его смерти, заботясь об увековечивании его памяти!
Не может не вызвать некоторого недоумения утверждение Левицкого, что «Вишневский собрал из этих костей скелет Крепыша полностью и поместил его в ящик». Едва ли это верно и было так, ибо находится в противоречии с тем, что говорит несколько ниже по тому же вопросу сам Левицкий. Надо также принять во внимание, что в то время такой громадный ящик уже стоил целое состояние, да и никто бы его не стал ни везти, ни нести. Нужно помнить времена и дела, когда все это происходило. Далее, Левицкий в своем сообщении уже пишет только о ящике с костями, но не о скелете. Вот это, вероятно, верно. Приходится предположить, что скелет Крепыша никогда не был собран, но Вишневский собрал все кости и заколотив их в ящик на бойне, желал таким образом сохранить их для потомства. Что из этого получилось, читатель уже знает: в ящик кто-то добавил ещё другие кости, так что, когда его открыли, то оказалось, что у Крепыша было шесть копыт. Великолепно и чисто по-советски: трагедия превращается в жалкий фарс.
Внесенные мною в рассказ Левицкого поправки не умаляют значение его добросовестного сообщения: за ним вполне остается преимущество весьма характерных подробностей последних дней жизни Крепыша, оно сообщает имена действующих лиц и, наконец, дает нам общую картину всего произошедшего.
Внесенные мною в рассказ Левицкого поправки не умаляют значение его добросовестного сообщения: за ним вполне остается преимущество весьма характерных подробностей последних дней жизни Крепыша, оно сообщает имена действующих лиц и, наконец, дает нам общую картину всего произошедшего.
Как печальны были последние дни жизни Крепыша, так же были печальны последние годы жизни его творца, коннозаводчика Афанасьева. Крепыш покончил счеты с жизнью скоро. Это было делом секунд, самое большое минут. Его создатель был менее счастлив: Иван Григорьевич терпел унижение, нужду и страшную бедность, пережил гибель своего завода, разорение, долго болел, долго голодал и умер в большой нищете в Тамбове.[181]
Мои мытарства и достижения
Последствия ухода Буланже
После ликвидации комиссии все ждали, что Полочанский в первую голову расправится со мною, что я вынужден буду покинуть Прилепы, а с моим отъездом многое и для многих, конечно, изменится, а может, будет ликвидирован и сам завод. До известной степени я разделял эти предположения и чувствовал себя далеко неспокойно. Как по мановению волшебной палочки, изменились физиономии тульских работников, вытянулись лица у служащих совхоза и приняли радостный вид у прилепских крестьян. Крестьяне надеялись, что завод будет уничтожен и к ним отойдет сто шесть десятин земли с лугами, а также усадьба; служащие опасались потерять места, а тульские работники, особенно в земельном отделе, были в восторге: скоро, мол, Бутович не будет командовать, мы отделаемся от него и будем творить в коннозаводстве что Бог на душу положит. Мне оставалось выжидать.
Так прошло с месяц. Из Москвы ни слуху ни духу, и я командировал туда Покаржевского с тем, чтобы в кругах близких к отделу животноводства он позондировал почву, выяснил отношение Полочанского ко мне и заводу. Покаржевский пробыл в Москве недолго, всего дня три-четыре, и привез весьма неутешительные сведения. Полочанский, по его словам, упивался победой над Буланже, а меня считал своим опаснейшим врагом. Покаржевский ни минуты не сомневался в том, что дни мои сочтены. Для расправы со мной в Прилепы должен был приехать особенно грозный ветеринар по фамилии Амитров (так хорошо я запомнил эту фамилию, что сейчас, через десять лет, когда я пишу эти строки, она тотчас вспомнилась мне). Мне Покаржевский советовал, пока не поздно, позаботиться хотя бы о том, чтобы спасти кое-что из своего имущества. Было ясно, что дело плохо и быть грозе. В ожидании прошло три дня, потом неделя, потом две, наконец три, а грозный Амитров так и не приехал. Жизнь в Прилепах мало-помалу вошла в обыденную колею, насколько вообще можно назвать обыденной жизнь в те годы. В земельном отделе стали любезнее и почтительнее, успокоился работавший в Прилепах наездник Леонард Францевич Ратомский, а он после возвращения Покаржевского с тревожными вестями невероятно волновался и нервничал. Хотя мне так и не удалось узнать причины, по которой Полочанский оставил меня в покое, я облегченно вздохнул. Не попытался Полочанский ликвидировать Прилепы, быть может, потому, что знал: без боя не сдамся.