«Когда ты сидел со мной на диване в Ясном, я глядела на тебя вся, глядела всеми чувствами, вся превратилась в одно зрение и не могла наглядеться, не могла ничего сказать: так душа была полна тобою, что все забыла».
«Главные два свойства ее жизни, которые невольно заражали меня, была, во-первых, ее удивительная всеобщая доброта ко всем без исключения. Я стараюсь вспомнить и не могу ни одного случая, когда бы она рассердилась, сказала резкое слово, упрек, осудила бы, и не могу вспомнить ни одного случая за 30 лет жизни Никогда она не учила тому, как надо жить, словами, никогда не читала нравоучений, вся нравственная работа была переработана в ней внутри, а наружу выходили только ее дела и не дела дел не было, а вся ее жизнь, спокойная, кроткая, покорная и любящая не тревожной, любующейся на себя, а тихой, незаметной любовью. Она делала внутреннее дело любви, и потому ей не нужно было никуда торопиться. И эти два свойства любовность и неторопливость незаметно влекли в близость к ней и давали особенную прелесть в этой близости. От этого, как я не знаю случая, чтобы она обидела кого, я и не знаю никого, кто бы не любил ее Не одна любовь ко мне была радостна. Радостна была та атмосфера любви ко всем присутствующим, отсутствующим, живым и умершим людям и даже животным Лаодзе говорит, что вещи ценны тем, чего в них нет. Так же и жизнь: главная цена ее в том, чтобы не было в ней дурного. И в жизни тетеньки Татьяны Александровны не было дурного. Это легко сказать, но трудно сделать. И я знал только одного такого человека».
В глубинах души Толстой знал, что высшее духовное существо его не впервые явилось на этот свет, чувствовал, что был духовный родоначальник его на земле. Но не мать была тем духовным лоном, которое выносило эденское существо Льва Николаевича. Татьяна Александровна не только перенесла в высшую душу Льва Толстого свое чувство жизни, но и в некоторой степени сформировала сознание жизни его высшей души. Даже у позднего Толстого встречаются мысли, которые были навеяны ею в его молодости.
«Рассказываю я про то, что жена знакомого изменила мужу, и говорю, что муж, должно быть, рад, что освободился от нее. И вдруг тетенька, сейчас только говорившая с Натальей Петровной о том, что нарост на свече означает гостя, поднимает брови и говорит, как дело, давно решенное в ее душе, что муж не должен этого делать, потому что погубит совсем жену»
«Никогда она не говорила про себя, никогда о религии, о том, как надо верить, о том, как она верит и молится. Она верила во всё, но отвергала только один догмат вечных мучений: «Бог, который сама доброта, не может хотеть наших страданий».[112] Я, кроме как на молебнах и панафидах, никогда не видал, как она молится. Я только по особенной приветливости, с которой она встречала меня, когда я иногда поздно вечером после прощанья на ночь заходил к ней, догадывался, что я прервал ее молитву».
Татьяна Александровна метко называла Льва Николаевича «человеком, испытывающим себя». От нее впервые Толстой узнал всю жизнь им любимое изречение, то самое, которое он напоследок записал в Дневнике перед смертью: «Делай что должно, пусть будет».
То, что Сергей Николаевич понял в брате после первой его публикации, то Татьяна Александровна знала задолго до того, как он стал писателем. Повинуясь своей интуиции, она активно внушала своему воспитаннику мысль о писательстве тогда, когда он сам ещё и не помышлял об этом.[113] «Помните, добрая тетенька, что когда-то Вы советовали мне писать романы; так вот я послушался Вашего совета: мои занятия, о которых я говорю, литературные». Письмо это датировано 12 ноября 1851 года, в самом начале работы над «Детством». Никто, даже брат Николай, не знал об этом. В письмах же к тетушке Ергольской Толстой постоянно извещал ее о ходе своей литературной работы, и она поощряла его. Известил он тетеньку и об отправке рукописи Некрасову. «Итак, мой дружок, написала она ему после публикации повести в «Современнике», продолжай заниматься литературой; вот тебе открытый путь к славе» (59.210).
Как странно, что нам не осталось ни одного портрета не только матери Толстого, но и тетушки Ергольской[114]
«Главная черта ее была любовь, но как бы я ни хотел, чтобы это было иначе любовь к одному человеку к моему отцу. Только уже исходя из этого центра, любовь ее разливалась и на всех людей. Чувствовалось, что она и нас любила за него, через него и всех любила, потому что вся жизнь ее была любовь».
Мать Льва Толстого, Мария Николаевна, не ревновала ее к мужу, и вскоре между ними установились отношения ближайших подруг.[115] «Я знаю, пишет она Татьяне Александровне, что Вы привыкли забывать о себе и думать только о других». Из других ее писем к тому же адресату: «Мне легко говорить с Вами, дорогая Туанет, о моей материнской любви. Ваши дружеские чувства ко мне и Ваша любовь к моему птенчику позволяют мне думать, что, говоря о нем, я доставляю Вам столько же удовольствия, сколько и самой себе».[116] «Как можете Вы, милая Туанет, думать, что я могу Вас забыть или не думать о Вас, когда у меня приятное общество? Вы знаете, что раз я полюбила, ничто не может вычеркнуть из моего сердца дорогих мне людей».