Эту умиленную любовь к «тетеньке» Лев Николаевич продолжал испытывать и в зрелые годы. Вот выдержки из его писем ей с Кавказа. Никому, ни одной женщине Толстой не писал таких писем.
Письмо от 12 января 1852 года.
«Почему это я плачу, когда думаю о вас? Это слезы счастья, я счастлив тем, что умею Вас любить. И какие бы несчастья меня ни постигли, покуда Вы живы, несчастлив беспросветно я не буду. Помните наше прощание у Иверской, когда мы уезжали в Казань. В минуту расставания я вдруг понял, как по вдохновению, что Вы для нас значите, и, по-ребячески, слезами и несколькими отрывочными словами, я сумел Вам передать то, что я чувствовал. Я любил Вас всегда, но то, что я испытал у Иверской, и теперешнее мое чувство к Вам гораздо сильнее и более возвышенно, чем то, что было прежде Случалось раньше, что, читая Ваши письма, когда Вы говорили о Вашей привязанности к нам, мне казалось, что Вы преувеличиваете, и только теперь, перечитывая их, я понимаю Вас Вашу безграничную любовь и Вашу возвышенную душу. Я уверен, что всякий, кроме Вас, кто бы ни прочел сегодняшнее мое письмо и предыдущее, упрекнул бы меня в том же, но от Вас этого упрека я не боюсь; Вы меня слишком хорошо знаете, знаете, что, может быть, единственное мое достоинство это то, что я умею сильно чувствовать. Этому свойству я обязан самыми счастливыми минутами своей жизни. Во всяком случае, это последнее письмо, в котором я позволил себе выражать такие экзальтированные чувства, экзальтированные для равнодушных,[111] а Вы сумеете их оценить (59.163164).
В этом же письме Толстой рисует картину своей будущей счастливой жизни вместе с ней в Ясной Поляне.
«Я женат моя жена кроткая, добрая, любящая, и она Вас любит так же, как и я. Наши дети Вас зовут бабушкой; Вы живете в большом доме, наверху, в той комнате, где когда-то жила бабушка; все в доме по-прежнему, в том порядке, который был при жизни папа, и мы продолжаем ту же жизнь, только переменив роли: Вы берете роль бабушки, но Вы еще добрее ее, я роль папа, но я не надеюсь когда-нибудь ее заслужить; моя жена мама, наши дети наши роли: Машенька в роли обеих тетенек, но не несчастна, как они; даже Гаша и та на месте Прасковьи Исаевны. Не хватает только той, кто мог бы Вас заменить в отношении всей нашей семьи. Не найдется такой прекрасной любящей души. Нет, у Вас преемницы не будет. Три новых лица будут являться время от времени на сцену это братья и, главное, один из них Николенька, который будет часто с нами. Старый холостяк, лысый, в отставке, по-прежнему добрый и благородный».
Мы еще будем говорить об этих толстовских мечтаниях о семейном счастье в доме, повторяющем дом его родителей. Этой мечте должна была соответствовать и жена, взятая, лучше всего, из семей, близких и к умершим родителям, и в особенности Татьяне Александровне, осуществляющей преемственность семейного счастья. Валерия Арсеньева, Любочка Исленьева (мать Софьи Андреевны), Соня Берс не были для нее чужими людьми; она всех их знала с рождения, они были детьми или внуками ее (и Николая Ильича) друзей.
Выдержки из письма Толстого к ней от 15 декабря 1851 года:
«О Вас я думаю день и ночь и люблю Вас сильнее, чем сын может любить мать» (59.128)
Из письма, датированного 6 января 1852 года:
«Вы говорите, что пришло ваше время отойти к тем, которых Вы так горячо любили при их жизни, что Вы молите Бога о конце и что жизнь Ваша тяжела и одинока Вы молите себе смерти, то есть величайшего для меня несчастия (и это не фраза: видит Бог, что большего несчастия я себе не представляю, как смерть Ваша и Николеньки, тех двух людей, которых я люблю больше самого себя). Ежели Бог услышит Вашу молитву, что со мной будет? Для чьего удовольствия стараться мне исправиться, иметь хорошие качества, иметь хорошую репутацию среди людей? Когда я строю планы счастливой жизни, мысль о Вас, что Вы разделите мое счастье, всегда у меня в голове. Хороший мой поступок меня радует потому, что я знаю, что Вы были бы мной довольны. Когда я поступаю дурно, я, главным образом, боюсь Вашего огорчения. Ваша любовь для меня все, а Вы молите Бога, чтобы Он нас разлучил. Я не умею высказать Вам своего чувства к Вам, и нет слов его выразить; боюсь, что Вы подумаете, что я преувеличиваю, а между тем я сейчас заливаюсь горячими слезами Вы говорите о своем одиночестве; хотя я и в разлуке с Вами, но если Вы верите моей любви, это могло бы быть утешением в Вашей печали; при сознании Вашей любви я нигде не мог бы чувствовать себя одиноким. Однако я должен признаться, что в том, что я написал, мной руководит нехорошее чувство, я ревную Вас к Вашему горю. Сегодня со мной случилось то, что я уверовал бы в Бога, ежели бы уже с некоторых пор я не был твердо верующим» (59.149).
Вот как.
Татьяна Александровна отвечала своему любимцу в том же тоне. Но этих писем ему она не отправляла. Они остались в ее архиве. Неизвестно, читал ли их Толстой.
«Ты необходим для моей жизни, как дневной свет; я не могу жить без тебя. Если бы я говорила о своих чувствах, я сказала бы тебе многое, но не всегда возможно сказать то, что чувствуешь. Сердце так полно, что слов не хватает».