Когда человек служит своему Гению, то это само по себе не хорошо и не дурно. Но когда человек, живя, скажем, конфессиональной жизнью, не в силах совладать со своим Гением и служит в религии не Ему, а своему Гению, то это неизбежно приводит к одной из самых опасных болезней души болезни мнимодуховности, о которой мы, в связи с Толстым и без связи с ним, имели случай говорить в других работах. Мнимодуховные химеры пронизывают религиозные и общедуховные течения, обеспечивают успех им, но и губят духовную жизнь, не дают свершаться Замыслу Бога на человека. Я даже думаю, что на сегодня это основная причина того, что Дело Божье так медленно и так трудно совершается в человеке и человечестве.
Служение Гению под видом служения Господу страшный грех, которым грешны многие из тех, кого чтят люди. Среди знаменитых деятелей всех религий, сект, учений всегда найдутся авторитетные лица, которые думали и учили, исходя более всего из потребностей разработки и самоизъяснения своего Гения. При этом они, конечно, не лицемерили и искренне верили в то, что, как говорил Толстой, «они то самое, кем притворяются». Или искренне принимали свой Гений за глашатая высшего Начала в себе.
И нынешнее человечество заполонено такими людьми. Бывает, что в озарении (и ослеплении) своего Гения они выдвигают идеи такой прельстительной мощи, что перед ними, страшно сказать, бледнеют и отступают на задний план подлинные откровения Господа человеку.[108] Лев Толстой не из их числа.
5(29)
Прежде чем остановиться на «Детстве», Толстой вынашивал замысел другого произведения. 22 марта 1851 года он записывает в Дневник: «Хорошо можно написать книгу жизнь Татьяны Александровны», тетеньки Татьяны Александровны Ергольской, дальней родственницы (троюродной тетки) братьев Толстых, с детства воспитывавшейся в доме их деда. Воспоминание о ней старец Толстой начинает с такого эпизода:
«Очень рисует ее характер событие с линейкой, про которое она рассказывала нам, показывая большой, чуть не в ладонь, след обжога на руке между локтем и кистью. Они детьми читали историю Муция Сцеволы и заспорили о том, что никто из них не решился бы сделать того же. «Я сделаю», сказала она. «Не сделаешь», сказал Языков,[109] мой крестный отец, и, что то же характерно для него, разжег на свечке линейку так, что она обуглилась и вся дымилась. «Вот приложи это к руке», сказал он. Она вытянула белую руку, тогда девочки ходили всегда декольте, и Языков приложил обугленную линейку. Она нахмурилась, но не отдернула руки. Застонала она только тогда, когда линейка с кожей отодралась от руки. Когда же большие увидали ее рану и стали спрашивать, как это сделалось, она сказала, что сама сделала это, хотела испытать то, что испытал Муций Сцевола. Такая она была во всем решительная и самоотверженная». К тому же она в юности «была очень привлекательная с своей жесткой черной курчавой, огромной косой и агатово-черными глазами и оживленным, энергическим выражением». Как было сомневаться, что впереди ее ждет яркая и полная до краев жизнь.
Татьяна Александровна на год моложе отца Толстого, Николая Ильича. Молодые люди полюбили друг друга и решили повенчаться после того, как Николай закончит службу в армии. 17 лет от роду он был зачислен корнетом в гусарский полк, а на следующий день началась война с Наполеоном. Вернулся он с войны (и плена) в 1814 году и был переведен в привилегированный кавалергардский полк, но через три года вынужден был оставить его по недостатку средств. Татьяне Александровне было уже 22 года, но она верно ждала его. Теперь оказалось, что семья разорена и жить не на что. Татьяна Александровна не пожелала изменять своей девичьей любви, хотя уже и не могла рассчитывать на замужество с любимым. Женский подвиг, прямо скажем, под стать мужскому подвигу Муция Сцеволы.
В Татьяне Александровне сочеталась огромная сила и любовь, и великая любовь. «Тетенька Татьяна Александровна удивительная женщина. Вот любовь, которая выдержит все» (47.84), понял Толстой в 1856 году. Она была для него идеалом женщины и женской любви. В 28 лет Толстой скажет, что она «Святая» (47.188) и таковой она останется для него навсегда. Татьяна Александровна «Святая» в чисто толстовском смысле слова, она толстовская святая. «Истинная целомудренная девушка, которая всю данную ей силу материнского самоотвержения отдает служению Богу, людям, есть самое прекрасное и счастливое человеческое существо. (Тетенька Т.А.)» (54.201).[110]
Любовь Татьяны Александровны Ергольской для Льва Толстого маяк сторгической любви.
«Должно быть, она любила отца, и отец любил ее, пишет Лев Николаевич в воспоминаниях о ней, но она не пошла за него в молодости для того, чтобы он мог жениться на богатой моей матери». Произошло это, когда Татьяне Александровне было 27 лет и она, видимо, уже твердо решила идти в своей любви до конца, то есть не выходить замуж и посвятить себя благу новой семьи любимого человека. Вот на что пошла вся ее могучая сила и вся ее чистая любовь.
Через некоторое время после смерти жены Николай Ильич сделал предложение Татьяне Александровне, она «не пошла за него потому, объясняет Толстой, что не хотела портить своих чистых, поэтических отношений с ним и с нами. В ее бумагах, в бисерном портфельчике, лежит следующая, написанная в 1836 году, 6 лет после смерти моей матери, записка: «16 августа 1836. Николай сделал мне сегодня странное предложение выйти за него замуж, заменить мать его детям и никогда их не покидать. В первом предложении я отказала, второе я обещалась исполнять, пока я буду жива». Так она записала, но никогда ни нам, никому не говорила об этом. После смерти отца она исполнила второе его желание Она, по праву любви к нам, как Будда с раненым лебедем, заняла в нашем воспитании первое место. И мы чувствовали это. И у меня бывали вспышки восторженно умиленной любви к ней. Помню, как раз на диване в гостиной, мне было лет пять, я завалился за нее, она, лаская, тронула меня рукой. Я ухватил эту руку, стал целовать ее и плакать от умиленной любви к ней».