3 сентября 1852 года впервые появляется мысль о двуначальности человека: «Влечение духа есть добро ближним. Влечение плоти есть добро личное. В таинственной связи души и тела заключается разгадка противоречащих стремлений» (46.140).
19 октября (весь октябрь очень продуктивен) записано: «Сущность души есть самосознание. Душа может измениться со смертью, но самосознание, то есть душа, не умирает» (46.146).
Такие мысли дали повод некоторым исследователям заявлять, что записи этих дней кажутся выписанными из дневников Толстого последних лет. На наш взгляд, мысли кавказского периода жизни Толстого так же похожи на мысли старца Толстого, как распускающийся цветок схож с плодом того же растения. Эденское существо выходило в активную жизнь души Толстого толчками и возвещало о себе озарениями, которые душа того, в кого оно входило, еще не могла вместить.
На Кавказе Толстой впервые осознал и пережил свое одиночество в мире людей. И попытался осмыслить это. «Я чувствую, что не могу никому быть приятен, и все тяжелы для меня. Я невольно, говоря о чем бы то ни было, говорю глазами такие вещи, которые никому не приятно слышать, и мне самому совестно, что я их говорю» (46.149). Наверняка так это и было. Но в ближайшей перспективе его чувство одиночества связано с обретением в себе существа не от мира сего, эденского существа. Люди личной духовной жизни обычно одиноки и потому-то, кстати, так тянутся к сторгической жизни.
Духовный подъем, как и указал Толстой, продолжался в нем два года (вернее, два с половиной года), до отъезда с Кавказа в январе 1854 года. Со слов Льва Николаевича в 1905 году П.И. Бирюков сообщает, что «Лев Николаевич с радостью вспоминает это время, считая его одним из лучших периодов своей жизни, несмотря на все уклонения от смутно сознаваемого им идеала. По мнению Льва Николаевича, последующая военная служба его, а особенно литературная деятельность, была постепенным нравственным падением»[168]
Достаточно заглянуть в его Дневник 18541855 годов, чтобы убедиться в этом. «Мысли об усовершенствовании» (47.5) не покидают его, но мысли эти не имеют ничего общего с нравственным самоусовершенствованием и, тем более, духовным ростом. Он борется с нерешительностью, непостоянством, непоследовательностью, раздражительностью, невоздержанностью в себе, с праздностью и пылкостью, с недостатком скромности, терпимости, храбрости, аккуратности, трудолюбия. Борьба с самолюбием и тщеславием предусмотрена, но, будучи поставлена в этот ряд, теряет прежнее значение. Показательно, что «франклиновский журнал» в это время совершенно заброшен.
В Дунайской армии Толстой вел рассеянный и праздный образ жизни. Армией командовал его дальний родственник князь Горчаков. «То, чего я больше всего желаю, пишет Толстой тетушке Ергольской 5 июля 1854 года, это быть адъютантом такого человека, как он, которого я люблю и уважаю от всей души» (59.275). И это Толстой?
Командующий покорил Льва Николаевича тем, что он «человек, посвятивший всю свою жизнь служению родине, и не ради тщеславия, но по долгу» (59.274). Бескорыстное служение Родине и воинская доблесть, на взгляд Толстого того времени, добродетели самого высшего разряда. Никогда после этого Толстой не был так патриотически и националистически настроен. И в Севастополь он поехал, как видно из письма к Сергею Николаевичу, «из патриотизма, который, признаюсь, сильно напал на меня» (59.321).
В Дунайской армии Толстой вел рассеянный и праздный образ жизни. Армией командовал его дальний родственник князь Горчаков. «То, чего я больше всего желаю, пишет Толстой тетушке Ергольской 5 июля 1854 года, это быть адъютантом такого человека, как он, которого я люблю и уважаю от всей души» (59.275). И это Толстой?
Командующий покорил Льва Николаевича тем, что он «человек, посвятивший всю свою жизнь служению родине, и не ради тщеславия, но по долгу» (59.274). Бескорыстное служение Родине и воинская доблесть, на взгляд Толстого того времени, добродетели самого высшего разряда. Никогда после этого Толстой не был так патриотически и националистически настроен. И в Севастополь он поехал, как видно из письма к Сергею Николаевичу, «из патриотизма, который, признаюсь, сильно напал на меня» (59.321).
В защитниках Севастополя Толстой отмечает «главные черты, составляющие силу русского, простоты и упрямства». Но сверх этого, он на каждом солдатском лице различает ни больше ни меньше, как «следы сознания своего достоинства и высокой мысли и чувства». И далее: «Главное, отрадное убеждение, которое вы вынесли, это убеждение в невозможности взять Севастополь, и не только взять Севастополь, но поколебать где бы то ни было силу русского народа То, что они делают, делают они так просто, так мало напряженно и усиленно, что, вы убеждены, они еще могут сделать во сто раз больше они все могут сделать». Причина этого «есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, но лежащее в глубине души каждого, любовь к родине». «Надолго оставит в России великие следы эта эпопея Севастополя, которой героем был народ русский»[169]