3 мая. Это было написано тотчас после получения Вашего письма. Я остановился, потому что убедился, что все это болтовня, которая не даст Вам понятия о сотой доле того, что есть, и нечего продолжать. А так как я дал себе слово никогда не переделывать Вам писем, посылаю Вам и это. Дело в том, что я люблю, уважаю религию, считаю, что без нее человек не может быть ни хорош, ни счастлив, что я желал бы иметь ее больше всего на свете, что я чувствую, как без нее мое сердце сохнет с каждым годом, что я надеюсь еще и в короткие минуты как будто верю, но не имею религии и не верю. Кроме того, жизнь у меня делает религию, а не религия жизнь. Когда я живу хорошо, я ближе к ней, мне кажется, вот-вот совсем готов войти в этот счастливый мир, а когда живу дурно, мне кажется, что и не нужно ее У каждой души свой путь, и путь неизвестный, и только чувствуемый в глубине ее» (60.293294).
Приступы религиозного экстаза начались сразу же по прибытии на Кавказ, с июня 1851 года, но всякий раз продолжались недолго, сменяясь «пустой стороной жизни». То, о чем пишет Толстой в только что приведенном письме, завязалось, видимо, в декабре 51-го года с видения двух снов сна о бессмертии и сна с трупом Митеньки (см. выше гл. 3). Если любовь к Зинаиде Молостовой подъемная сила, то эти сны своего рода спусковой крючок духовного подъема.
Прошло два месяца. 18 февраля 1852 года в колесо орудия, которое наводил Толстой, попало ядро. Лев Николаевич увидел смерть прямо перед собой и чудом остался жив. Этот день Николай Николаевич считал «днем именин» брата Льва. То был один из тех моментов жизни, которые делали у него религию, то есть жизнь его высшей души. Дневник показывает, что процесс этот шел, во-первых, на фоне активного изживания в себе дурного (тщеславия в первую очередь) и, во-вторых, самопознания. 29 марта 1852 года в Дневнике появляется запись: «Есть во мне что-то, что заставляет меня верить, что я рожден не для того, чтобы быть таким, как все» (46.102). От этого мелочность своей жизни мучает его еще больше.
В последних числах июня 1852 года записано семь положений о добре. Первое: «Цель жизни есть добро. Это чувство присуще душе нашей». Третье: «Мы будем добры тогда, когда все силы наши постоянно будут устремлены к этой цели». Пятое: «Всякое добро, исключая добра, состоящего в довольстве совести, то есть в делании добра ближнему, условно непостоянно и не зависимо от меня». Шестое: «Удовлетворение собственных потребностей есть добро только в той мере, в которой оно может способствовать к добру ближнего. Оно есть средство». И наконец, седьмое: «Не искать пользы ближнего и жертвовать ею для себя есть зло». В тех же записях: «Я верю в добро и люблю его, но что указывает мне его, не знаю» (46.128130).
Личнодуховное переживание добра и удовлетворение собственных потребностей в добре (позиция Царства Божьего, которое внутрь есть) вызывает эденское существо после личностного рождения человека. Сейчас же, до личностного рождения, добро для Толстого всего лишь средство для удовлетворения нужд общедуховности. Принципы добра Толстой находит в установках общедуховного бытия на «добро ближнему». Но одновременно это есть и прикладной результат его первичной личной духовной работы. Толстой еще не смеет осознать себя полноценным объектом духовной работы и видит этот объект в «ближнем».
Такая же предварительность прослеживается и в его первичных мыслях о сторгической связанности. Мать героя во второй редакции[165] «Детства» в предсмертном письме мужу спрашивает кого-то: «Зачем лишать детей любимой матери? Зачем тебе наносить такой ужасный удар? Зачем умирать, когда я в этой жизни счастлива?» И отвечает: «Вы слишком меня любите, чтобы воспоминания обо мне когда-нибудь умерли в сердцах ваших И я слишком сильно чувствую мою любовь к вам, чтобы думать, чтобы то чувство, которое было моей жизнью, которым я одним существовала, могло исчезнуть со смертью. Моя душа не может существовать без любви к вам. Теперь я в этом убеждена. Мы только не будем вместе, но любовь наша не прекратится».[166] Вопрос смерти, как видите, решается через любовь, и именно сторгическую любовь.[167]
Такая же предварительность прослеживается и в его первичных мыслях о сторгической связанности. Мать героя во второй редакции[165] «Детства» в предсмертном письме мужу спрашивает кого-то: «Зачем лишать детей любимой матери? Зачем тебе наносить такой ужасный удар? Зачем умирать, когда я в этой жизни счастлива?» И отвечает: «Вы слишком меня любите, чтобы воспоминания обо мне когда-нибудь умерли в сердцах ваших И я слишком сильно чувствую мою любовь к вам, чтобы думать, чтобы то чувство, которое было моей жизнью, которым я одним существовала, могло исчезнуть со смертью. Моя душа не может существовать без любви к вам. Теперь я в этом убеждена. Мы только не будем вместе, но любовь наша не прекратится».[166] Вопрос смерти, как видите, решается через любовь, и именно сторгическую любовь.[167]
6 августа 1852 года возникла уже совершенно толстовская мысль: «Жизнь в настоящем, то есть поступать наилучшим образом в настоящем, вот мудрость» (46.137).