По требованию Австрии и, главным образом, Пруссии германский союзный контингент ганноверских и саксонских войск покинул Шлезвиг-Гольштейн[959]. Бескровное решение этого вопроса при «самом полном и решительном торжестве Пруссии»[960] было одобрено в Петербурге[961].
Решения требовал остававшийся открытым вопрос о правопритязании на герцогства. О том, насколько этот вопрос был запутан после окончания военного этапа датского конфликта, очень емко написал английский посол в Берлине Ф. Нэйпир министру иностранных дел Великобритании графу Дж. Расселлу: «Ни у кого нет наилучших прав или вообще каких-либо прав на целое. Кроме того, в качестве базиса любого решения единогласно принято, что Гольштейн и Шлезвиг не могут быть раздроблены или отделены друг от друга. Не то, чтобы кто-то имел право на целое, на земле не существует ни одного учреждения, которое было бы компетентно решить, кто обладает настоящим правом хотя бы на какую-либо часть»[962].
И хотя «Крестовая газета» критиковала попытки либералов усомниться в искренности австро-прусского сотрудничества в дальнейшем урегулировании вопроса об управлении приэльбскими герцогствами[963], между державами-победительницами назревали разногласия. По этому поводу в Петербурге с еще большим вниманием теперь стали следить за «проблемой, имеющей серьезное влияние на общую политическую ситуацию отношениями между двумя великими германскими державами»[964]. Прусское правительство блокировало австрийское предложение об экономической интеграции Австрии и Таможенного союза[965]. Опасаясь того, что Пруссия займет отторгнутые от Дании герцогства[966] и усилит свое влияние в Германии, Вена склонялась к передаче территорий принцу Фридриху фон Августенбургу[967]. Отклонив эту возможность[968], Бисмарк выступил перед Австрией с предложением разобрать правопритязания герцогов на Шлезвиг и Гольштейн в специальной комиссии, в состав которой входили бы известные юристы[969]. Горчаков писал Убри, что новый министр иностранных дел Австрии Александр фон Менсдорф-Пули «четко еще не высказывался <по этому вопросу>. Мы ничего не делаем из общих заверений, которые он дал Петербургу и Берлину, и я понимаю опасения Бисмарка по этому поводу»[970].
Информируя Вену о существующих путях решения этого вопроса, австрийский посланник в Берлине Карольи сообщал в конце ноября, что Вильгельм I выступал, хотя и сдержанно, за кандидатуру Августенбурга. Тем не менее, по словам посланника, выбор не был еще сделан вследствие поддержки кандидатуры герцога Ольденбургского императором Александром II[971]. В середине декабря Нэйпир писал Дж. Расселлу, что у Ольденбурга права на наследство были «сомнительны», его кандидатура не была популярна в стране, имела мало сторонников в Сейме, стояла в оппозиции Австрии, и слабо была поддержана в Пруссии. Российское правительство со своей кандидатурой Ольденбурга, по мнению Нэйпира, являлось абсолютно «индифферентным» и «непоследовательным» в датском вопросе. «Главными соперниками на поле» Нэйпир называл Августенбурга и Пруссию. Оправданным притязаниям Августенбурга на герцогства он противопоставлял возможную аннексию территорий Пруссией, что, по его мнению, стало бы «серьезным нарушением публичной морали» и «голым спектаклем эгоистичного присвоения» территорий[972].
О выжидательной позиции, занятой Бисмарком, свидетельствовало его предписание прусскому поверенному в делах в Вене фон Ладенбергу: «Среди возможных комбинаций для будущего герцогств мы не исключаем ни наследного принца фон Августенбурга, ни великого герцога фон Ольденбурга»[973]. Из письма Бисмарка было очевидно, что не в династических перипетиях наследственных прав таилась преграда для решения спора о правах двух кандидатов, но в ее международном резонансе для Пруссии. «Немедленным решением в пользу наследного принца Августенбурга, писал Бисмарк, мы бы отдалили от себя, прежде всего, Ольденбурга, Ганновер и Россию правительства, дружба с которыми для нас драгоценна»[974].
Россия продолжала вести себя благожелательно по отношению к Пруссии. «Прошу Вас, писал Горчаков Убри, передать Бисмарку, что мы искренне тронуты свидетельствами доверия, которые он передает нам через Вас. Они рождаются в чувстве, которое мы разделяем и которое является лучшим залогом поддержания счастливо существующей близости между двумя дворами»[975]. В доверительном предписании прусскому послу в Париже графу Гольцу Бисмарк сообщал, что на состоявшейся встрече с французским послом в Петербурге Ш. де Тайлеран-Перигором Горчаков указал на то, что Россия не станет противодействовать росту военно-морской мощи Пруссии[976]. Горчаков, кстати, просил Убри успокоить Берлин в том, что «посол Франции производит на меня то же впечатление, что и на Бисмарка. Безупречный в формах, он до сих пор был очень бесполезным по существу. Его (Бисмарка В. Д.) опасения по поводу положения Талейрана здесь не имеют никаких оснований»[977].
В целом, Бисмарк был убежден, что в сложившихся условиях «отношения России к Пруссии таковы, что первая стала бы наблюдать за ростом могущества Пруссии без зависти и опасения»[978], что корректирует распространявшуюся в то время в «Московских ведомостях» информацию, согласно которой «политика г. фон Бисмарка в шлезвиг-гольштейнском вопросе строго осуждается Петербургским кабинетом, и Россия очень далека от желания потворствовать возрастанию могущества Пруссии в Балтийском море»[979].