Более откровенно о российско-прусских отношениях высказывался, как и прежде, император Александр II. В донесении Пирха на имя короля Вильгельма I от 21 апреля 1864 г.[820] содержится информация, которая могла успокоить Бисмарка в отношении позиции, занимаемой Россией, вернее, лично Александром II в датском вопросе. По мнению императора, искренняя дружба между Россией и Пруссией покоилась не только на тесных семейных связях, но и «на старом военном братстве, и эти отношения не могут и не должны быть когда-либо прерваны». Император заявлял о своей полной поддержке планов Бисмарка на предстоящей конференции и делился своим беспокойством по поводу того, что «станет тяжелым заданием достичь на этой конференции мира и полностью удовлетворяющего Пруссию результата. При этом будет очень много подводных камней, которые следует обойти». Император верно оценивал европейскую ситуацию, считая, что самая главная опасность, в равной степени угрожавшая и России, и Пруссии, проистекала из усиления противоречия между Пруссией и Англией на фоне датского вопроса. Ее следствием могло стать укрепление англо-французского единства. Такой альянс времен Крымской войны, по мнению императора, осложнил бы выполнение Петербургом и Берлином своих стратегических задач в Европе, да и стал бы «продолжительной угрозой для всей остальной Европы; его реставрация была бы несчастьем».
Александр II считал не менее опасной апелляцию Наполеона III к проведению плебисцита в герцогствах. Он подчеркивал, что французский император взошел на трон благодаря принципу национальностей и хотел бы теперь видеть его признание, одобрение и осуществление во всей Европе. Александр II предупреждал, что «Пруссия и Германия, используй его (это принцип В. Д.) единожды в своекорыстных целях, вынуждены были бы позволить, чтобы в другой раз, и, возможно, очень скоро он был использован против них». Можно предположить, что в этом случае император имел в виду польский вопрос, болезненный как для России, так и для Пруссии.
Российский император просил Пирха передать в Берлин свое «желание от всего сердца, чтобы господину Бисмарку, которого я люблю, уважаю и высоко ценю, характеру и намерениям которого я всецело доверяю, удалось через эти явные для меня подводные камни найти путь к миру, который я страстно желаю, и в котором мы все нуждаемся, и к результату, который мог бы удовлетворить Пруссию». Пирх обращал внимание на фразу императора в отношении Пруссии и германской проблемы: «Мое сердце и мои желания с Пруссией и ее делом, и они останутся такими навсегда».
На фоне обсуждения этой сложной проблемы будущего устройства приэльбских герцогств и вопроса о плебисците в диалоге между Берлином и Петербургом произошло одно важное событие, которое осталось в историографии незамеченным, но которое имело далеко идущее последствие. О нем следует сказать отдельно.
Излагая Бруннову в письме 5 апреля[821] современное состояние датского вопроса, Горчаков подчеркивал: «Чтобы принцип обращения к плебисциту мог иметь хотя бы видимость выражения пожеланий страны, необходимо было бы, чтобы конференция могла поставить страну в такое положение, в каком она находилась до настоящего кризиса». По мнению Горчакова, это означало вывод оккупационных войск и восстановление королевской власти. «А это, продолжал Горчаков, как раз не во власти конференции». Российский министр признавал, что «власть короля Кристиана IX не только подверглась моральной атаке и поколеблена в умах населения, но и материально уничтожена». Он считал, что в этой связи на конференции необходимо искать другие, более действенные механизмы решения вопроса. Как из этого следует, Петербург высказывался лишь о невозможности применения плебисцита в герцогствах.
Когда Убри зачитывал копию этого письма в Берлине, Бисмарк обратил внимание только на первую его часть, «во время чтения депеши обнаружил признаки сильнейшего нетерпения, выразил мне свое изумление по поводу того, что у нас могла появиться мысль вновь поставить герцогства в зависимость от Дании в условиях, существовавших до войны»[822].
Если вернуться к содержанию послания Бруннову, становится очевидным, что Горчаков об этом как раз и не говорил и имел в виду совершенно другое. К сожалению, Убри повторно не обратил внимание Бисмарка на истинный смысл выраженной в письме Бруннову позиции Петербурга. После этого разговора с Убри Бисмарк был раздосадован таким заявлением Петербурга.
Действительно ли прусский министр-президент не понял эту предельно четко обозначенную Горчаковым в письме Бруннову позицию? Или разыгранное Бисмарком огорчение от того, что Петербург посчитал возможным вернуть приэльбские герцогства Дании, на самом деле было его тонким ходом, с помощью которого можно было бы попробовать выбить для Пруссии большие выгоды в дальнейшем? При анализе донесения Убри в Петербурге Александр II совершенно справедливо заметил на полях: «Очень опасаюсь, чтобы Бисмарк не добился еще большего усложнения положения»[823].
Возможно, Бисмарк вновь, как во времена Польского восстания, хотел использовать в свою пользу благожелательную позицию Александра II против настороженности Горчакова по отношению к Пруссии. При анализе подробного предписания Бисмарка в Петербург 30 апреля[824], создается впечатление, будто Бисмарк обдуманно и даже в той же самой последовательности отвечал на все замечания относительно предстоящих «подводных камней» при урегулировании конфликта, о чем писал Пирх 21 апреля.