Бисмарк прекрасно понимал, что нарастающее недовольство Горчакова было вызвано все чаще звучащим в дипломатической переписке обращением к защите прав национальностей и к возможному народному голосованию в Шлезвиге и Гольштейне[825]. Внимание к правам немецкого национального меньшинства приэльбских герцогств, своеобразный «крестовый поход» с целью восстановления угнетаемых прав немцев в Дании, было для Горчакова, по мнению прусского политика, уступкой революционной опасности в Европе и воспламенителем национального вопроса. Для России это было особенно актуально, учитывая только что закончившееся польское восстание. Для Пруссии это также было нежелательным в свете польских событий, но желательным с точки зрения распространения своего влияния на приэльбские герцогства. Непримиримый враг проявления национальной воли поляков, Бисмарк объяснял апелляцию к народному мнению не заигрыванием с революцией, но вниманием к чаяниям ущемляемой германской части датского общества, стремлением восстановить историческую справедливость.
Бисмарк рекомендовал Пирху вести себя с Горчаковым обходительно и чаще стараться излагать позицию Берлина в ходе доверительных приватных бесед. В качестве некоторой компенсации он просил уверить российского министра в том, что Пруссия поддержит интересы России в восточном вопросеXXXVIII. Однако особое внимание в разговорах с Горчаковым Бисмарк советовал обращать все же на решение датского вопроса. Здесь, по мысли прусского министра-президента, главным должен был быть тезис о том, что претендующая на роль первой скрипки в Германии Пруссия не могла свести материальные затраты и людские жертвы в войне с Данией к простому восстановлению доказавших свою несостоятельность Лондонских протоколов[826].
В этом тезисе, вернее, в возможности его заявления, и заключался хитрый план Бисмарка, для успеха которого он так мастерски выстроил свой разговор с Убри 21 апреля в Берлине. Тезис о невозможности возврата к довоенным порядкам в герцогствах ранее не присутствовал в диалоге Петербурга и Берлина. Констатация Бисмарком несостоятельности фактически неработающих лондонских протоколов была[827], а вот утверждения невозможности возврата к довоенным порядкам не было. Заяви это Бисмарк первым, он автоматически становился для Александра II и Горчакова агрессором и нарушителем европейского спокойствия. Этот тезис фактически был вброшен в диалог двух столиц как раз на той самой встрече с Убри, так сильно огорчившей Бисмарка. Благодаря его мастерской инсценировке получалось, будто бы сам Петербург высказывал идею вывода союзных войск из герцогств и восстановления прежних порядков, что, как показано выше, было совсем не так.
И вот теперь это давало повод Бисмарку уже открыто обсудить такую перспективу, чтобы обозначить условия, на которых Пруссия согласилась бы урегулировать конфликт. Бисмарк подчеркивал, что «оглядываясь на народ и армию, мы подвергнем крайней опасности прусское правительство, если откажемся от удовлетворяющего Пруссию и Германию и охраняющего на долгие годы положение герцогств разрешения многолетнего противостояния. Это является для нас жизненным вопросом»[828]. Этим тезисом Бисмарк затрагивал не только болезненную для Петербурга опасность революции, перед которой оказалась бы Пруссия, не удовлетворенная результатами военной кампании. Он также имел в виду и моральное поражение, ослабление в германских делах авторитета Берлина в случае неудачного для него завершения войны[829]. На основании своего петербургского опыта Бисмарк прекрасно понимал, что после Крымской войны Россия всячески противилась укреплению австрийских позиций в Германии. Прусский министр-президент считал в настоящих обстоятельствах необходимым отложить прежние противоречия
между двумя великими германскими державами в пользу демонстрации их единства в благородной борьбе за интересы притесняемых Данией в приэльбских герцогствах немцев.
Хотя такая перспектива и устраивала Петербург, Горчаков все же не очень поверил в этот план Бисмарка. В своем письме Убри он осторожно обращал внимание на то, что «господин Бисмарк, по-видимому, ласкает идею не только единства, но и союза между нами, Пруссией и Австрией. Он хотел бы, чтобы это основывалось на общности взглядов, а также, в случае необходимости, на совместных военных действиях с возможными крайними последствиями». В этом случае, по мнению Горчакова, Пруссия оказывалась перед опасностью «разрыва с Францией, объединенной с Англией». «Учитывая многогранность характера Бисмарка, продолжал российский канцлер, мы должны рассматривать эту сентенцию как предмет интимной и эфемерной беседы его с Вами, а не как формальное предложение, которое Вы бы приняли ad referendum». Главная причина, по которой Горчаков пришел к такому выводу, заключалась в том, что «я не верю, чтобы Бисмарк сам относился к этому очень серьезно, потому что, если бы это было так, его главная забота должна была бы заключаться в развитии очень тесного взаимопонимания с Австрией и создания между двумя дворами прочной связи, которая обеспечила бы рост их авторитета в Германии и подготовила основу для конструктивного присоединения к ним. В его же поведении этой ясности мы не видим»[830].