Тем временем Вильгельм I решительно настаивал на продолжении наступления союзных войск на Данию. Бисмарк информировал Петербург о том, что вследствие занятой Данией позиции в Берлине уже не представляли возможным отказаться от оккупации Шлезвига. По его словам, «король видит в этом вопрос военной чести и не считает поэтому возможным идти на уступки»[788]. «Московские ведомости» тогда писали, что «в этом смелом и даже дерзком образе действий ясно видна самонадеянная рука г. фон Бисмарка, этого оригинального человека, развивающего все большую и большую отвагу по мере того, как возрастают окружающие его трудности»[789]. Дела в Дании начинали заходить слишком далеко.
Сохраняя нейтралитет, по сути благожелательный Пруссии и Австрии, Горчаков писал временному поверенному в делах Российской империи в Берлине барону Артуру Павловичу Моренгейму, что «вступление австро-прусских войск в Шлезвиг уже свершившийся факт. Оккупация этой страны не заставит себя долго ждать. Таким образом, обе германские великие державы достигли или вот-вот достигнут цели своей военной демонстрации против Дании»[790].
Поддержанная Петербургом «идея примирения Дании с фактом оккупации Шлезвига была для него (Бисмарка В. Д.) неожиданной»[791]. Однако прусский министр-президент прекрасно понимал, что поддержка Россией Пруссии в январе 1864 г., отклонение ею английского предложения о военной демонстрации, равно как и французского протеста в отношении вступления австропрусских войск в спорные герцогства будет длиться до тех пор, пока действия Пруссии не станут нарушать протоколы 1850 г. и 1852 г.[792]Внешнеполитические интересы России состояли в поддержании status quo на Балтийском море и сохранении балтийских проливов «в руках независимой Дании, неопасной для России, чтобы таким образом у входа в важнейшее море России не создалось ни германского Гибралтара, ни шведских Дарданелл, ни германо-шведского, опасного для России преобладания»[793].
Бисмарк осознавал опасные последствия выхода России из положения наблюдателя, поэтому ему было крайне важно убедить ее не противодействовать дальнейшему развитию датских событий по прусскому сценарию. И тут на авансцену вышло его великолепное умение представить происходящие события как восстановление исторической правды по отношению к когда-то несправедливо решенному международному вопросу. К тому же перевес на чашу весов в пользу предприятия Бисмарка давал и сам официальный Копенгаген. В «Санкт-Петербургских ведомостях» отмечалось: «Быть может, г. Бисмарк серьезно имел намерение уладить дело с Данией на основании лондонского договора, но датчане так ослеплены, что ничего не хотят и слышать об этом, а во что бы то ни стало намерены удержать шлезвиг-датскую конституцию, изданную совершенно вопреки этому договору»[794].
Доказательство правомочности дальнейших действий Пруссии в отношении Дании Бисмарк привел в предписании 10 февраля 1864 г. Редерну[795]. Он подчеркивал, что Пруссия поддержит единство Датского королевства, «насколько это будет возможным, согласно дальнейшему развитию событий», и надеялся на «успокоение Горчакова», которое он вот уже несколько раз назвал желательным.
После такой яркой преамбулы Бисмарк выразил ключевую мысль для оправдания дальнейшего развития датских событий по прусскому сценарию: «Было бы несправедливым требованием ограничить правопритязания Германии лишь договорами 1850/1852 гг». Бисмарк подчеркивал, что Лондонские протоколы перестали отражать сложившуюся реальность и доказали свою полную несостоятельность в деле сохранения прав немецкого национального элемента в герцогствах[796].
Обозначенный Копенгагеном в ноябрьской конституции 1863 г. курс на окончательное присоединение Шлезвига к датской монархии, нежелание Дании отменить конституцию 18 ноября 1863 г. накануне или уже после вступления в Шлезвиг австро-прусских войск, вооруженное сопротивление датских войск все это, по мнению Бисмарка, давало право требовать больших компенсаций, нежели восстановление потерявших реальную силу положений Лондонских протоколов. Едва ли это могло стать неожиданностью для Петербурга, где догадывались о возможном изменении с ходом войны целей германских государств[797], и Москвы, где подверглась критике «слепота, с которой копенгагенские политики пренебрегали требованиями германских держав», а надежда Дании на европейскую поддержку напоминала «надежду польских инсургентов на то, что за них поднимется вся Европа»[798].
Бисмарк выражал надежду на то, что Горчаков не будет отрицать изменявшееся вследствие вооруженного сопротивления Дании положение вещей в датском вопросе, а Россия, если и не поддержит открыто, то не станет противодействовать правопритязаниям германских государств в отношении Дании на предстоящей конференции[799]. Любопытна в этой связи заметка, сделанная Александром II на полях письма датского посланника Отто фон Плессена Горчакову. Так, в ответ на изъявление датским королем надежды на то, что российский император придет на помощь Дании, самодержец написал: «Мы уже делали и будем делать все возможное для защиты прав Дании, морально. Что же касается материальной интервенции, то об этом не может быть и речи»[800]. Александр II и не собирался из-за Дании портить отношения с Пруссией.