«Санкт-Петербургские ведомости» отмечали всю серьезность, с которой прусское правительство отнеслось к венгерскому вопросу[1283]. По мнению редакции, «Пруссия поступила весьма искусно, объявив о сочувствии своем к национальным стремлениям негерманских народностей Австрийской империи, и о желании содействовать осуществлению их национальных стремлений»[1284]. Однако официальный Петербург совершенно не желал мириться с появлением неподалеку от своих границ любых очагов беспорядков на национальной, пусть даже и антиавстрийской, почве. Горчаков доводил до сведения находившегося в Берлине Убри, что «императора не менее поразил язык прокламаций, которые прусское правительство распространяло в Богемии и Моравии. Это прямой призыв к революции, зародыш опустошения и бунта, привитого подданными против своего государя»[1285]. Ответ России на развитие событий по такому сценарию был бы очень жестким для Берлина, поскольку для России еще была чувствительной польская рана.
В поступивших почти одновременно в Берлин письмах Наполеона III[1286] и Александра II[1287] на имя Вильгельма I речь шла об осложнении европейских событий и возможном росте революционных последствий. Холодный тон письма российского императора подкреплялся словами: «Есть вероятность, что Вы, возможно, восстановите против себя почти единодушное голосование великих держав»[1288].
Берлин готовил решительные ответы, основные положения которых Бисмарк передал в предписаниях Редерну[1289] и Гольцу[1290]. Прусский министр-президент подчеркивал нежелание Берлина ухудшать сложившееся в Европе положение дел. В ходе мирных переговоров прусская сторона обязалась сохранять в неприкосновенности границу с Австрией в Богемии, но требовала «гарантированного положения в Северной Германии путем создания вследствие территориального приобретения нового государственного объединения и крепкой военной организации». Бисмарк конкретизировал территорию Северной Германии, которую Пруссия считала областью своих интересов, между Балтийским побережьем и рекой Майн. Пруссия также заверяла Францию и Россию в отсутствии у нее любых территориальных притязаний в Южной Германии.
Такая программа неожиданно получила одобрение в Париже, где Наполеон III изменил свое первоначальное мнение. В телеграмме прусскому посланнику во Флоренци Узедому[1291] Бисмарк сообщал прусские условия перемирия, поддержанные Францией. Главным из них было требование к Австрии признать распад Германского союза и организацию новой международной структуры без своего участия, аннексию Пруссией Шлезвига и Гольштейна. Германия фактически делилась пополам на Северогерманский союз с военным подчинением Пруссии и независимый Южногерманский союз. Также признавалась целостность Австрийской империи за исключением Венеции. Таким образом, резюмировали к своему удивлению «Московские ведомости», Франция соглашалась на «прусскую программу относительно Германии, (состоявшую В. Д.) в решительном противоречии с той, которой держался до сих пор император Наполеон»[1292]. Горчаков верно отметил, что результатом ошибочной политики Австрии стало то, что «у ворот Вены стоит враг, а Франция, верная культу победителя, покинула Австрию»[1293].
В этих обстоятельствах Горчаков сообщал Убри в Берлин, что «наша роль, как бы ни затягивалась война, состоит в абсолютном воздержании <> У нас могут быть симпатии, могут быть даже антипатии, но сейчас не время вызывать их. Наши действия должны быть очищены от любых помех подобного рода»[1294].
И когда, по мнению Бисмарка, для Пруссии все уже стало складываться хорошо, вдруг последовал совершенно неожиданный удар от Вильгельма I. Прусский король выразил свое несогласие с одобренными Наполеоном III прусскими же условиями перемирия. Теперь он настаивал на том, чтобы Пруссия не только утвердилась в Северной Германии, но и присоединила к своей территории часть земель Силезии, Саксонии, Ганновера, Гессена и даже Баварии. Бисмарк прекрасно понимал, чем это грозило для Пруссии. Во время разговоров с французским дипломатом Бенедетти ему стало ясно, что лишь «увеличение Пруссии максимум на 4 миллиона душ в Северной Германии при сохранении Майна в качестве южной границы не повлечет за собой французского вмешательства»[1295]. В противном случае из положения наблюдателя вышла бы не только Франция, но и Россия[1296]. Бисмарк считал, что одобренные французами завоевания Пруссии и так уже «заключали в себе все, что нам было нужно: свободу действий в Германии»[1297].
В этих обстоятельствах Горчаков сообщал Убри в Берлин, что «наша роль, как бы ни затягивалась война, состоит в абсолютном воздержании <> У нас могут быть симпатии, могут быть даже антипатии, но сейчас не время вызывать их. Наши действия должны быть очищены от любых помех подобного рода»[1294].
И когда, по мнению Бисмарка, для Пруссии все уже стало складываться хорошо, вдруг последовал совершенно неожиданный удар от Вильгельма I. Прусский король выразил свое несогласие с одобренными Наполеоном III прусскими же условиями перемирия. Теперь он настаивал на том, чтобы Пруссия не только утвердилась в Северной Германии, но и присоединила к своей территории часть земель Силезии, Саксонии, Ганновера, Гессена и даже Баварии. Бисмарк прекрасно понимал, чем это грозило для Пруссии. Во время разговоров с французским дипломатом Бенедетти ему стало ясно, что лишь «увеличение Пруссии максимум на 4 миллиона душ в Северной Германии при сохранении Майна в качестве южной границы не повлечет за собой французского вмешательства»[1295]. В противном случае из положения наблюдателя вышла бы не только Франция, но и Россия[1296]. Бисмарк считал, что одобренные французами завоевания Пруссии и так уже «заключали в себе все, что нам было нужно: свободу действий в Германии»[1297].