Считали ли так же в Петербурге? Дать ответ на этот вопрос не так уж и легко.
1 июля Горчаков выступил с инициативой подготовки Россией, Францией и Англией протестных нот[1260]. Согласно его плану, три великие державы должны были осудить решение Пруссии о роспуске в одностороннем порядке Германского союза, учрежденного по решению всех великих держав на Венском конгрессе, что, таким образом, представляло европейский интерес[1261]. Ответ французского кабинета был уклончив. Министр иностранных дел Друин де Люйс писал о преждевременности удовлетворения подобной инициативы Горчакова, поскольку прусская сторона еще не отреагировала на желание Наполеона III выступить посредником в урегулировании конфликта[1262]. Фактически это означал отказ. В таких условиях и Англия предпочла остаться в стороне. Решение австро-прусского конфликта великие державы фактически предоставили германским государствам, да и в Петербурге прекрасно понимали, что «все органы прусской печати единогласно утверждают, что в делах Германии не нужно никаких иностранных посредников, что устройство этих дел приняла на себя Пруссия, и что она лучше, чем кто-либо другой, знает, когда, где и на каких условиях ей следует предписать мир Австрии»[1263].
Эти условия уже начинали обсуждаться в Берлине со всей серьезностью. В ходе последовавших между Бисмарком и Вильгельмом I дискуссий был определен ряд условий, на которых Пруссия соглашалась вступить в процесс мирных переговоров. Среди них значились: формирование нового государственного объединения на севере Германии под руководством Пруссии, аннексия Пруссией Шлезвига и Гольштейна и ряда некоторых территорий[1264]. Важно отметить, что Бисмарку пришлось настоятельно доказывать перед королем необходимость умерить прусские аппетиты: «Для наших дальнейших отношений с Австрией мне было важно по возможности предотвратить оскорбительные для нее воспоминания, насколько это удавалось без ущерба для нашей германской политики»[1265].
Как передавал корреспондент «Allgemeine Zeitung» из Петербурга, «события в Германии <> привели в большое волнение здешнее население <> здесь выражают большое сочувствие и желание, чтобы война как можно скорее завершилась»[1266]. Вместе с тем, он особенно отмечал «точное знание ситуации в Германии у выразителей общего мнения» и подчеркивал, что «основная часть российских (печатных В. Д.) органов выбрала сторону Пруссии»[1267].
Несколько другую картину, однако, передавал в своем секретном донесении 5 июля в Берлин прусский посланник в Петербурге Редерн[1268]. Это была его первая после битвы при Кёниггреце депеша, что определяет ее особую важность для оценки царивших в российской столице настроений по отношению к Пруссии.
Редерн начинал донесение своим довольно неутешительным для Берлина наблюдением: «С самого начала войны в здешнем обществе недвусмысленно проявилась неожиданная и абсолютно необъяснимая перемена в пользу ранее здесь совершенно ненавидимой Австрии против Пруссии». Причем прусский посланник не мог назвать причину такой резкой перемены в настроениях. «Забыты здесь великие и значимые услуги, констатировал Редерн, которые Пруссия оказывала (Российской В. Д.) империи при любой опасности, вследствие чего враги России ополчались и на нас, забыты и льстивые слова, которыми нас тогда благодарили». Дипломат жаловался, что Россия видит в Пруссии ведомого и зависимого от нее союзника, в помощи которого уверены при любой ситуации. Редерн сообщал о царившем в российской столице опасении, будто «усилившаяся и обновленная Пруссия выберет совершенно независимое от России поведение и наши (прусские В. Д.) интересы более не будут совпадать с интересами России», и добавлял: «Сильная Пруссия, избавившаяся от российского влияния, для каждого русского есть настоящее бельмо на глазу»[1269].
По его мнению, главными противниками Пруссии при императорском Дворе были императрица Мария Александровна, связанная кровными узами с представителями правящих династий Гессена и Вюртемберга, а также великий князь Константин Николаевич и его супруга великая княгиня Александра Иосифовна, дочь принцессы Амалии Терезы Вюртембергской.
Недавние победы прусской армии, по словам Редерна, вызывали восхищение и поддержку у довольно узкого круга «настроенных дружественно по отношению к Пруссии» военных чинов и государственных деятелей. Среди них назывались генерал Э. И. Тотлебен, генерал В. К. Ливен, великая княгиня Елена Павловна и дочь Николая I, герцогиня Лейхтенбергская Мария Николаевна. Но самым важным для Пруссии союзником в России продолжал оставаться, бесспорно, Александр II. «Сам император, писал Редерн, дружественно расположен к нашему Всемилостивейшему Государю; интерес, который Его Величество проявляет к нашим победоносным войскам, искренен»[1270].
В отличие от самодержца российский министр Горчаков выбрал выжидательную позицию. В разговоре с Редерном он подчеркивал, что «разделяет каждое событие, которое приносит радость королю (Вильгельму I В. Д.)», но делился своими переживаниями по поводу того, что дальнейшее победоносное продвижение Пруссии после Кёниггреца отодвигало перспективу скорейшего мира. Прусский посланник передавал слова Горчакова о том, «что, несмотря на разногласие с мнением, справедливо выдвинутым со стороны России, он будет оставаться убежденным в выгоде взаимного понимания между Россией и Пруссией, и что от нас (Пруссии В. Д.) зависит укрепление этих связей»[1271]. Переданную Редерном информацию подтверждают строки из письма, которое Горчаков направил 8 июля в Париж Убри. Российский министр выражал уверенность в том, что «подвергнутая опасности Пруссия имела бы прямой и жизненно важный интерес к тому, чтобы быть в хороших отношениях с нами»[1272]. Рассуждая о скрепленных кровью отношениях между Россией и Пруссией в 1813 1814 гг., российский министр оставил такие очень важные слова: «Не исключено, что мы с удовлетворением увидим сильную, могущественную и процветающую Пруссию <> потому что мы хотим согласия с государством, представляющим собой ценность»[1273].