Образ поджигателя венгерского восстания шел в резкое противоречие с типом ярого борца против революции, каким Бисмарк себя позиционировал в глазах общественного мнения всей Европы. «Переговоры с венгерскими эмигрантами, размышлял Горчаков в письме Убри, это уже обращение к революции человека, по преимуществу консервативных взглядов»[1191]. В письме Бергу он разовьет свои выводы о таком поведении Бисмарка: «Это не только свидетельствует об отказе от принципов, но и демонстрирует, как мне кажется, опасность ситуации. Эти переговоры должны были стоить ему сильной внутренней борьбы»[1192]. В чередовании резкими противоречиями как раз и заключалась бисмарковская реальная политика интересов. Понять законченность и целостность политической системы Бисмарка можно лишь в том случае, если в ее центр поместить государственные интересы исключительно Пруссии. Лишь при таком условии становится понятным, как Бисмарк мог сравнивать Польшу с «волком», которого обязан убить охотник, но тут же подговаривал итальянцев вызвать восстание в Венгрии.
Через два дня, 12 июня Австрия разорвала дипломатические отношения с Пруссией[1193]. По этому поводу Горчаков писал Бергу в Варшаву: «Вы уже знаете, что дипломатический разрыв между двумя крупными германскими дворами произошел по инициативе Австрии»[1194]. В это же самое время между Австрией и Францией был подписан секретный договор, в котором последняя обещала нейтралитет в обмен на Венецию[1195]. В этой связи интересно важное замечание, сделанное в «Санкт-Петербургских ведомостях»: «Нейтралитет <> Франции весьма сомнителен <> Трудно примириться с идеей, чтобы Франция могла оставаться в бездействии в то время, когда Европа объята огнем»[1196].
14 июня Германский сейм принял предложение Австрии о военной мобилизации[1197], но с поправкой Баварии о проведении мобилизации не только без Пруссии, но и без Австрии. Горчаков по этому поводу писал: «Нам кажется очевидным, что Австрия ждала резолюций Сейма, чтобы убедиться в этом новом союзнике, прежде чем дать сигнал к борьбе»[1198].
Не учитывая уже такую поправку Сейма, этот своеобразный последний шаг к примирениюXLVIII, прусский представитель в Сейме Карл Фридрих фон Савиньи объявил союзный договор нарушенным и более недействительным[1199]. Пруссия выходила из состава Германского союза. Европейское общественное мнение сходилось в том, что это знак грядущих больших перемен в Германии. «Жребий во Франкфурте брошен!» так прокомментировала это событие «Крестовая газета»[1200]. Горчаков же констатировал: «Бисмарк позволил себе совершить все мыслимые сальто. Роспуск Конфедерации (Германского союза В. Д.), реформа, исключающая Австрию. Это значит сжечь за собой мосты и настроить против себя оставшуюся Германию»[1201]. Используя все возможные средства, не обращая внимания на законность отдельных предложений Пруссии, Бисмарк грубо, но стремительно вел Пруссию к поставленной им цели, умело сохраняя за Пруссией образ обороняющейся от агрессивной политики Австрии стороны. «Война сделалась неизбежной, писал «Вестник Европы», и всё заставляет ожидать, что она не ограничится пределами Германии»[1202].
В Петербурге, как и во всей Европе, пристально следили за всеми этими стремительными изменениями. После тщетных попыток примирить враждующие стороны в течение всего мая Петербург фактически признал трагическую неизбежность военного столкновения. «Мне не нужно говорить вам, что император с тревогой ждет известия о взрыве войны»[1203], писал Горчаков Убри. В этой связи заслуживает внимания обозначенная в «Journal de St.-Petersbourg» позиция Петербурга: «Кто бы ни начал войну, вся ответственность падет на правительство, которое возбудило ее; ибо если бывают войны бесполезные, то бывают войны также и неизбежные; терпение государя истощается <> тот, кто наносит первые удары менее виновен, по крайней мере, с человеческой точки зрения, чем тот, кто наносит первый оскорбления»[1204]. Вторая часть этой фразы расставляет акценты. В развязывании этой войны ответственность несли обе стороны. Но именно срыв Австрией подготовки мирной конференции и демонстрация тем самым возможности решения конфликта лишь военным путем истолковывалось как то самое оскорбление, на которое Пруссии требовалось ответить. Причем ответить, нанеся удар первым, оставаясь в этой ситуации, по логике «Journal de St.-Petersbourg», «менее виновной» стороной. Возможно, поэтому в Берлине накануне войны надеялись на то, что «Санкт-Петербургский кабинет поддерживает проект союзной реформы Бисмарка. И хотя поведение Горчакова и собственноручное письмо императора Александра королю Вильгельму демонстрируют противоположное, из этого не следует, что Россия официально займет антипрусскую позицию»[1205].
Такой первый удар Бисмарк нанес 15 июня, когда прусские посланники вручили руководителям внешнеполитических ведомств королевств Ганновер и Саксония, а также Курфюршества Гессен ультиматум[1206]. В нем Пруссия требовала от этих государств сохранения нейтралитета, отказа от мобилизации и проведения вместе с Пруссией выборов в германский парламент. В ответ Пруссия гарантировала сохранение за этими государствами территориальных и верховных прав в соответствии со своим проектом союзной реформы от 10 июня. Отклонение этого ультиматума, по сути, означало объявление войны[1207]. Учитывая занятую этими государствами позицию еще накануне, в ходе обсуждения прусского проекта реформирования Германского союза, а также проавстрийское направление внешней политики этих государств в целом, в Пруссии догадывались, каким будет ответ. Ганновер и Дрезден отказали Пруссии в исполнении ультиматума[1208], а официальный Кассель вообще не ответил на него[1209]. Даже прусские либеральные газеты сходились во мнении, что «в настоящем случае эти правительства поступили скорее по внушению зависти, гнева и раздражения, нежели по зрелому политическому соображению»[1210]. «Санкт-Петербургские ведомости», оправдывая позицию Пруссии, писали, что в прусских требованиях «не было никакого прямого посягательства на владетельные права государей», напротив сами предложения имели «целью успокоить этих государей насчет дальнейших видов Пруссии»[1211].