Решение датского вопроса имело большое значение для будущего самой Германии. Безрезультативность переговоров в Союзном сейме в конце 1863 г. начале 1864 г. заставила Берлин и Австрию хотя и от имени Германского союза, но все же самостоятельно и фактически в отрыве от Германского союза действовать в датских делах. Отсутствие представителей Германского союза на мирной конференции в Лондоне, мирных переговорах в Вене, замещение союзных корпусов в приэльбских герцогствах австропрусскими гарнизонами все это на деле демонстрировало падение политической роли Германского союза в международных делах и его представительного органа Союзного сейма во Франкфурте-на-Майне во внутригерманских отношениях. «Санкт-Петербургские ведомости» писали: «Что же такое <> Германский союз? Мы бы сказали, что он ныне перестал существовать, если бы давно не были убеждены очевидностью, что он уже не существует»[1021], а юмористический «Кладдерадатч» уже и раньше изображал Союзный сейм неповоротливым толстяком в смешном облачении[1022], дремлющим длиннобородым звездочетом[1023] или уснувшим в старом уютном кресле среди полок с бумагами архивариусе в допотопном ночном костюме[1024]. Заржавевшая машина Германского союза была уже не в состоянии сдержать прусский и австрийский политические механизмы, запущенные в противоположных направлениях. «Вестник Европы» смотрел еще дальше, считая произошедшее решение датского вопроса раскачиванием Венской системы: «Под благодушным покровительством датского либерализма открыта
в кильских архивах и выработана в кильском университете пресловутая теория Шлезвиг-голштинизма, в виде первого протеста чувства германской национальности против постановлений Венского конгресса»[1025].
В Петербурге понимали, что Бисмарк едва ли остановится на этом. Грозным предупреждением звучали строки в «Санкт-Петербургских ведомостях»: «Дело идет не просто о неблагоприятной для нас перемене в распределении сил на европейском континенте, дело идет о создании на нашей западной границе сильного государства, придерживающегося завоевательной политики, о создании могущественного противника для нас на Балтийском море»[1026].
Решение датского вопроса оказалось для Германии и всей Европы началом еще более трагической пьесы, в которой схлестнулись два братских государства. «Вестник Европы» писал: «Шлезвиг-голштинский вопрос был только предлогом к распре <> настоящие ее причины коренятся в вековом прошедшем Пруссии и Австрии, в стремлении первой занять, второй удержать за собой господствующую роль в Германии»[1027]. Союзники, отстаивающие германские национальные интересы в далекой Дании, в скором времени должны были столкнуться друг с другом в решающей битве, определившей судьбу всей Германии.
Глава V
«Ни одна из моих политических комбинаций не нарушит российских интересов»: Бисмарк и прусско-российские отношения в связи с Австро-прусско-итальянской войной 1866 г
Было бы наивно полагать, что вопрос со спорными территориями был закрыт после получения Пруссией и Австрией прав на управление герцогствами и подписания Гаштейнской конвенции. «Порядок вещей, созданный ею (конвенцией В. Д.), писал «Вестник Европы», заключал в себе с самого начала зародыш новых разногласий»[1028]. На время замороженный в Дании конфликт между двумя германскими государствами стремительно перетекал в иную плоскость международного кризиса, по-новому расставившего политические силы и захлестнувшего в итоге всю Центральную Европу. Усиливавшееся на фоне датского вопроса охлаждение отношений между Австрией и Пруссией не осталось незамеченным в Петербурге[1029]. В этой ситуации, однако, политика Бисмарка становилась более уверенной. Еще в 1863 г. «Санкт-Петербургские ведомости» отмечали: «Старинный принцип прусской политики выжидать, пользоваться обстоятельствами, избегать прямого пути и непреклонных решений остался в полной силе; сама не двигаясь с места, Пруссия имела наивность думать, что к ней придут навстречу. Она надеялась на самопожертвование других правительств, на добровольное согласие их признать над собою прусскую гегемонию и надежды ее без сомнения оказались тщетными. В эту политическую распущенность г. фон Бисмарк задумал внести элемент движения и жизни. Он решился действовать не убеждением, а железом. Распространение прусского владычества <> до берегов Майна такова была, по-видимому, задушевная мысль нового прусского министра»[1030].
Спустя ровно месяц после заключения соглашения в Гаштейне Бисмарк подчеркивал в секретном донесении прусскому поверенному в делах во Флоренции Карлу фон Бунзену, что «аннексия герцогств Пруссией кажется ему (правительству Пруссии В. Д.) наилучшим решением; в принятии февральских требований оно усматривает удовлетворительное решение, но любое другое решение и вовсе рассматриваться не будет»[1031]. Правда, в своем выступлении в прусском парламенте несколько месяцев спустя Бисмарк вместо слова аннексия употребил более мягкое: «Персональная уния»[1032].
Австрийская позиция в отношении остававшегося в Киле наследного принца фон Августенбурга совершенно не устраивала Бисмарка, усматривавшего в этом повод для возбуждения новых требований со стороны представителей национального движения в герцогствах. В беседе со своим другом Робертом фон Койделем Бисмарк поделился глубокими переживаниями, связанными с отсутствием у него уверенности в том, что Пруссии удастся найти общий язык с австрийской администрацией в герцогствах. Он справедливо отмечал, что «шлезвиг-гольштейнский вопрос и великий немецкий вопрос связаны друг с другом настолько тесно, что нам, если дело дойдет до разрыва, придется решать оба одновременно»[1033].