Характер отношений между двумя германскими государствами в это время передают воспоминания Д. А. Милютина. Описывая окончание Датской войны, военный министр отметил: «В Берлине ликовали <> совсем иное настроение выражалось в Австрии. Там победы над Данией не возбуждали особенной радости; и правительство, и народ относились с затаенным недоверием к образу действий Берлинского кабинета; осознавали, что Австрия, вступив в союз с постоянной своей соперницей, для совместной борьбы с Данией, сделалась орудием в руках Пруссии»[1009]. Похожие настроения были заметны и в «Санкт-Петербургских ведомостях»: «Как только зашла речь о союзном вопросе, как только были затронуты отдельные интересы Пруссии и Австрии, союз этих государств испытал серьезное потрясение. Г. Бисмарк одержал полную победу насчет Австрии»[1010].
Взгляд и мысли Бисмарка возвращались из холодных просторов Дании вглубь хитросплетений германских судеб, клубок которых в скором времени должна была разрубить его политика «железа и крови».
Прусский король справедливо писал Бисмарку 15 сентября 1865 г.: «Сегодня совершается акт вступления во владение герцогством Лауэнбургским результат моего правления, которое совершается Вами со столь удивительной и необычной осмотрительностью и проницательностью»[1011]. Возведение в 1865 г. Бисмарка и его потомства в графское достоинство, награждение высшим орденом королевства Пруссии: орденом Черного орла все это, бесспорно, свидетельствовало о титаническом усилии, которое Бисмарк приложил в решении запутанной датской проблемы. Разрешение датско-германского соперничества за влияние в приэльбских герцогствах повысило авторитет Бисмарка в международной политике. «Санкт-Петербургские ведомости» писали: «Ныне Наполеону III <> предстоит возможность отдыхать. На политической сцене Европы его заменяет другой деятель г. Бисмарк. Г. Бисмарк <> так освоился с представленной ему ролью, что с успехом может окончательно удержать ее за собою и быть на будущее время главным деятелем «большой» политики, поставлять «европейскому общественному мнению» все те удивления и трепеты, которые ему нужны, без которых оно соскучилось бы»[1012]. Можно, конечно же, говорить о моральной стороне вопроса, однако в дипломатическом мастерстве ведения дела в интересах исключительно Пруссии отказать Бисмарку довольно сложно. Историк Л. Галл верно отмечал, что «политика Бисмарка в шлезвиг-гольштейнском вопросе являлась показательным примером все более и более нетрадиционной, далеко идущей в зависимости от ситуации и изменяющихся условий, совершенно прагматической политики»[1013]. А исследователь О. Пфланце справедливо заметил, что Бисмарку в течение этих двух лет «удавалось явить себя миру жертвой нападения, хотя он всегда сам нападал; принося разрушения там, где только возможно, постоянно вести себя как жертва; подрывая статус кво, позировать консерватором»[1014].
В политических расчетах Бисмарка в датском вопросе важную роль играла позиция, занятая Россией. Благодаря своей петербургской миссии, о которой Бисмарк в одном из своих писем Горчакову за этот период отзывался с чувством глубокой благодарности[1015], и поступавшим из российской столицы донесениям он имел ясное представление о позиции Александра II и Горчакова в ходе датского конфликта. Поддержкой России в польском вопросе и подписанием конвенции Альвенслебена Пруссия обеспечила себе нейтральную и даже относительно благожелательную позицию Петербурга в вопросе о спорных герцогствах. Бисмарк полагал: «Без этого предприятия довольно сомнительно, было бы отношение России к нам во все прошедшие и будущие фазы этого (датского В. Д.) вопроса таким же дружественным, каким оно является в действительности»[1016].
Бисмарк был убежден в поддержке российским кабинетом законных правителей Европы и неприятии кандидатов от национальных движений, а, тем более, апелляции к плебисциту и народному голосованию. Мастерство Бисмарка в отношениях с Россией в данном вопросе заключалось в том, что он умело бравировал этими чувствами, царившими в Петербурге, с одной лишь целью достижения истинно прусских целей.
Военную кампанию Бисмарк представил в таком свете, как будто это был крестовый поход за соблюдение попранных прав немцев в Дании и восстановление действия Лондонского протокола, участницей которого являлась Россия. Бисмарк и позже заявлял: «Мы проливали прусскую кровь не ради наживы, не ради захватов, но ради дела Германии в Шлезвиг-Гольштейне»[1017]. Фактически у России, как и у остальных держав, в начале конфликта не было повода выдвинуть претензии Пруссии, выступившей за соблюдение международных норм и защиту угнетаемого населения. Позже, когда Пруссия и Австрия самостоятельно приняли решение о вступлении на спорные территории приэльбских герцогств и когда стало очевидно, что они не собираются покидать занятые их войсками земли, в настроениях Петербурга произошли изменения. По сравнению с наблюдательным поведением Александра II позиция Горчакова становилась более резкой: «Наш друг Бисмарк продолжает политику переворотов, присущую его характеру. Мы делаем все возможное, чтобы его действия были более предсказуемыми. Но в личной жизни, как и в политике, характер очень сложно исправить»[1018].