Не знаю. Я понимаю одно: если бы ты хотел честно, по-настоящему дружить со мной, то так и надо было сказать об этом. Даже если отец против нашей дружбы. И сказать серьезно. Тут насмешки, по-моему, ни к чему.
Серьезно на эту тему с ним говорить невозможно. Ты же не представляешь, что это за человек!
Отец есть отец, Катя вздохнула. А я еще надеялась, что Люська, может, в самом деле что-то напутала...
Именно напутала! Вернее, не напутала, а не уловила мою иронию и поэтому совершенно не поняла смысла.
Где уж ей!.. Такая глупенькая...
Не глупенькая. Если бы дослушала разговор, наверняка поняла бы. А она усекла только одну фразу! К тому же Люська меня... не любит. Ну, в том смысле, что я ей чем-то неприятен...
Ты с чего это взял? тихо спросила Катя, и глаза ее беспокойно блеснули в сумраке.
Знаю. Мне Колька говорил. Да я и сам чувствую... И это, конечно, тоже повлияло.
Хорошо. Пусть так. Но почему ты ничего не сказал мне о своем разговоре с отцом, когда мы встретились на Саргинской дороге? Почему скрыл от меня, что отец против нашей дружбы?
Я не скрыл. Просто мне казалось, что это незачем говорить. Против он или не против какое это имеет значение?
Для меня имеет. Если он не говорил про меня ничего плохого, почему против?
Герман бросил окурок под ноги, закурил новую сигарету.
Хорошо. Я скажу. Я знаю, что тебе будет неприятно слышать все это, но раз ты просишь, я постараюсь объяснить... У отца есть своя теория «лестница жизни». По его мнению, все люди располагаются в жизни по ступенькам. Самые влиятельные, с большим весом в обществе «элита» занимают верхнюю ступеньку, а самые простые, обыкновенные «работяги» нижнюю. Остальные, в зависимости от должности, располагаются между нижней и верхней ступеньками, чем выше должность, тем выше ступенька. Так вот, отец считает, что он вместе с матерью моей матерью и я, как их сын, находимся на верхней ступеньке, а твой отец и мать и ты где-то внизу...
Хватит!.. неожиданно резко сказала Катя, круто повернулась и быстро пошла к своему дому.
Герман ринулся за нею, схватил ее руку.
Обожди! Только не уходи!.. Выслушай меня! Ведь это он так думает...
Не надо, она вырвала свою руку. Больше я не хочу с тобой встречаться!
Кажется, сердце остановилось в груди.
Катя!.. выкрикнул он с отчаянием. Я люблю тебя! Люблю, понимаешь?..
Дрогнули брови, с радостным изумлением распахнулись глаза не глаза, душа распахнулась. Но слишком ранимым оказалось девичье сердце! Признание, о котором втайне мечтала Катя, обожгло лишь на мгновение.
Уезжай!.. дрожащим голосом сказала она. Или... я уеду! и побежала.
Катя! Я останусь! Слышишь? Я не могу без тебя!..
...В сенях было темно. Катя задвинула засов, привалилась спиной к двери. Гулко стучало сердце, лицо горело.
Вот и... все!.. прошептала она и закрыла лицо руками.
41
...Лишь под утро Герман забылся тревожным неглубоким сном. Когда его разбудила Акулина, он сначала не мог понять, где находится, почему спит одетым, кто эта плачущая старуха и что ей нужно.
Слышь-ко, Германушко!.. Я счас за водой ходила, дак Люську видела...
«Опять Люська?» Герман бессмысленно смотрел на бабку.
Какая Люська?
Да маркеловская-то!.. Она сказала, что Катюшка-то ладит с батьком уехать. В Чудрино. А я думаю, ежели ты из-за ее остаться ладил, а Катюшки-то не будет, дак как?..
Герман мгновенно вскочил.
Это точно? Она уедет?
Люська говорит, уедет... Ты только батьке-то не сказывай, что я тебя упредила...
Василий Кирикович брякал в углу рукомойником. На печи хрипел больной старик. Возле кровати стояли два приготовленных чемодана. Герман сел на лавку, сказал:
Я тоже поеду.
Отец не отозвался и не повернул головы. Лишь после того, как кончил умываться, не глядя бросил:
Дело твое.
Больше они не разговаривали. Молча пили чай, молча укладывал Герман свой чемодан. Бабка потерянно сидела на лавке.
Василий Кирикович глянул в окно, увидел, что Маркелов запрягает, и подошел к печке.
Отец, ты слышишь меня? он тронул старика за плечо. Мы уезжаем... Хотелось бы еще погостить, да что поделаешь?.. Денег я матери оставил, пока хватит. Потом еще пошлем.
С богом... Прощай... прохрипел Савельевич, не шевельнувшись.
Расстраиваться не надо, все будет нормально. В общем, поправляйся! он легонечко сжал пальцами сухое отцовское плечо и отошел.
Герман тоже постоял возле деда, но решительно не знал, как с ним попрощаться и что сказать. Ведь еще вчера он обещал остаться в Лахте, а теперь вдруг решил уехать и оттого чувствовал себя виноватым перед стариком.
Герман тоже постоял возле деда, но решительно не знал, как с ним попрощаться и что сказать. Ведь еще вчера он обещал остаться в Лахте, а теперь вдруг решил уехать и оттого чувствовал себя виноватым перед стариком.
Дедушка, до свидания! сказал он наконец. Ты уж держись. Сегодня Марина приедет. Она, говорят, лечит!..
Савельич с трудом приподнял голову, глянул на внука тусклым слезящимся глазом, прошептал:
Спасибо тебе, внучек!.. Спасибо... Не обессудь старика!.. и заплакал...
По старому обычаю, соседи всей семьей вышли из дома. На пороге маркеловской избы сидел Митрий. Сквозь клубы махорочного дыма он равнодушно взирал на последние приготовления. Нюра стояла у крыльца, скрестив на груди руки, и ей, матери, больно было видеть горе Акулины, вцепившейся в рукав Василия Кириковича и не смеющей реветь в голос.