И ты поедешь! Я уже с Маркеловым договорился, он увезет багаж.
Ну, ну... Оперативно!.. Бабушка, дай чего-нибудь пожевать!
Акулина отняла от глаз передник, тенью вышла в кухню. Герман отодвинул на край стола свертки и вдруг увидел между ними блок сигарет «ТУ-134» и на нем зеленый кулечек. Развернул конфеты «Кара-Кум».
«Не забыла, привезла!..» с теплой нежностью подумал он о Кате.
Ты какую рубашку в дорогу наденешь? спросил отец.
Никакую. Я же сказал не поеду. Так что оставь пару белья да пару рубашек. Любых.
Василий Кирикович хлопнул крышкой чемодана.
Послушай, прошипел он, неужели шашни с этой девкой тебе дороже... и замолчал, увидев, как лицо Германа стало бледнеть.
Ты выбирай слова. Тебе ясно сказано я остаюсь.
Но это безумно!
Не кричи. Ты не в своем кабинете. И еще раз прошу: Катю не трогай.
Василий Кирикович смотрел на сына и не узнавал его. На лице Германа, в его взгляде была пугающая решимость. И что-то надломилось в душе отца.
Василий Кирикович смотрел на сына и не узнавал его. На лице Германа, в его взгляде была пугающая решимость. И что-то надломилось в душе отца.
Хорошо. Пусть будет по-твоему. Оставайся. Но я это тебе припомню!
Давай без угроз...
Акулина, в кухне пережидавшая перепалку сына с внуком, стала подавать ужин. Боясь случайно встретить взгляд Василия Кириковича, она незряче смотрела перед собой и не замечала, что тарелка трепещет в руках и суп выплескивается на пол.
Поешь-ко, дитятко, поешь, прошептала она.
И столько боли и нежности, заботы и скорби было в ее голосе, что Герман невольно взглянул на старуху, и ему стало очень жаль ее, одинокую и несчастную.
Завтра медичка приедет, сказал он, чтобы хоть немного утешить бабку.
Ну! Завтрия и приедет? Ой как хорошо-то!.. обрадовалась она.
Сегодня бы приехала, да работы много, а вторая в отпуске.
А которая приедет, не знаешь?
Марина.
Маринушка?! Акулина кинулась к деду: Слыш-ко, Киря! Завтрия Маринушка приедет. Она-то уж пособит!..
Василий Кирикович смотрел то на мать, то на сына и ничего не понимал: ни о каком медике при нем разговора не было. Он вдруг почувствовал себя посторонним в этом доме, где все делается без его ведома и без его участия. Но ощущение это длилось всего какое-то мгновение, и от этого в душе осталось лишь легкое сожаление о том, что не он, не сам Василий Кирикович, а кто-то другой, видимо, Герман позаботился о враче для больного старика.
40
Полчаса простоял Герман под березами. Он недоумевал: что могло задержать Катю? Нашлась неотложная работа? А что еще?..
Она вышла из дома, когда совсем смеркалось. В том же дымчатом платье, в котором была вчера, в тех же сапожках; косынку держала в руке.
Что-то необычное заметил Герман в ее походке: не было в движениях прежней веселой легкости, да и лицо замкнуто, и глаза странно блестят...
Тебя не отпускали? в тревоге спросил Герман.
Почему же? Я свободна, голос непривычно резок. Идем!..
Герман робко дотронулся до ее руки, но Катя отстранилась. И тогда он понял: либо родители, либо Петр против этих свиданий!.. Но почему? Что они знают о нем?
В молчании дошли до середины деревни.
Постоим здесь, сказала Катя, и Герману стало зябко от печальных, незнакомо холодных глаз. Завтра уезжаете?
Отец уезжает, а я остаюсь.
Значит, договорились?
Договорились... Но это ладно. Ты скажи, что произошло? Я не узнаю́ тебя! Ты что-то от меня скрываешь.
Мне скрывать нечего, она старалась дышать ровно и глубоко, но он видел, как высоко и часто вздымалась ее грудь. Я же говорила, мы слишком разные. Я хотела бы настоящей дружбы, а ты ищешь развлечений.
Катя, я не понимаю тебя! Объясни, в чем дело?
Дело в том, что теперь я знаю правду. Люська слышала, как вы с отцом разговаривали. Утром, когда бегала к бабушке. Даже на крыльце у вас постояла. Но мне ничего не стала говорить, не хотела расстраивать перед поездкой...
Если она слышала весь наш разговор...
Нет, она слышала очень мало, но и этого хватит. Ты сам признался отцу, что забудешь меня в первый же день, как уедешь отсюда.
Люська ничего, абсолютно ничего не поняла!.. Герман торопливо закурил. Ты только выслушай меня и все поймешь.
А что тут понимать? Говорил ты так или не говорил? Может, все это Люська придумала?
Говорил. Но это было сказано... Я даже не знаю, как выразиться... от волнения Герман не мог подобрать нужного слова.
Чего же ты замолчал? Я слушаю.
Я расскажу все по порядку. Все началось с того, что отец видел нас, когда мы встретились у берез. Вечером мы с ним чуть не поссорились. Утром он опять начал... А он может брюзжать и изматывать бесконечно! Городил такое, что невозможно слушать. Но я терпел, огрызался, конечно, но терпел.
Так что же он все-таки говорил?
Прямо он не сказал о тебе ничего плохого, но то, что я встречаюсь с тобой, назвал моим падением и стал утверждать, что я забуду тебя через неделю, как мы уедем отсюда. Но это же глупо! Он ведь ничего не знает.
Хорошо. Он не знает. А ты что ему ответил? Что забудешь меня не через неделю, а в первый день?
Но это же была насмешка! Я так и сказал: забуду в первый же день и стану ждать, когда они с матерью подыщут мне невесту. Ты же понимаешь, что всерьез такое сказать невозможно!