Канители же много вот так мертвую деревню содержать! сказал Михаил.
Много, согласился Степан. Этим я от тоски спасаюсь, когда другого дела нету. Хожу по деревне, на дома гляжу, вспоминаю, когда и как их ставили, кто в них жил и как жил. Увижу тесина в траве лежит, с крыши упала, значит, непорядок! Хозяин эту тесину прибрал бы, на крышу поднял, а я на дрова. И опять чисто... Первые-то годы много всякого добра находилось топоры, лопаты, сохи, зыбки, чугуны господи, сколько чего было! Ходим мы с Наташкой и собираем исподволь, вспоминаем, чья это была вещь и кому она служила, кто в этой зыбке качался, а кто той сохой землю пахал. Другой раз и поспорим. А все интереснее жить... Теперь уж давно, кроме тесин да бревен, ничего на найдешь.
Куда же вы все это добро спрятали? В колодцы, что ли?
Зачем в колодцы? Колодцы еще пригодиться могут. Они долго живут, колодцы-то. Через полсотни годов приди, и то от них хороший след будет, не надо искать, где копать. Колодцы беречь надо. А мусор всякий мы в силосную яму у скотного двора валили. Яма таковская, перед самым переселением под кукурузный силос была вырыта. Вот мы эту яму почти доверху всякого добра накидали. И теперь еще, когда дом на дрова катаем, все, что гореть не может и срок отжило, в яму носим.
В этих домах все отжило свой век, грустно сказал Михаил. И дома отжили.
Не скажи! Пойдем-ко в Антипкины хоромы, дак покажу, чего мы собрали.
Они прошли на край деревни, и там Михаил увидел почти новую избу. Все окна, кроме одного, были заколочены, и на дверях висел замок на других избах замков не было.
Антипка-то поставил дом да всего два года и пожил в нем слиянье подоспело. Как он тогда горевал! Вгорячах-то хотел спалить избу, да народ не допустил. Тогда он повесил замок и ключ мне дал. Возьми, говорит, и переходи сюда жить, все равно, говорит, пропадет. Я ему, чтобы успокоить, пообещал. А зачем мне его изба, если свой дом еще сто годов стоять может?
Степан открыл дверь, и Михаил увидел, что сени заставлены хозяйственным инвентарем тяпками, косами, граблями, коромыслами, пилами, топорами, лопатами. Тут же, на жерди, укрепленной от стены до стены, висели берестяные кошели, туеса, корзины.
Не только в своей, а и в других деревнях собирали, пояснил Степан. И все справное. Любую вещь возьми, чуток подправь, и можно работать. А береста, она и в земле не гниет. Чего ей сделается?
Изба тоже оказалась заполненной. При слабом свете, проникавшем сюда в единственное незаколоченное окно, можно было разглядеть кросна, скамьи и деревянные диваны, бочки, кадушки, ведра, плиты и вьюшки к печкам, ухваты, кочерги, сковородники.
Тоже справное. Худого не собирали.
Ну а зачем? Зачем все это? Кому понадобится? с самому непонятной тоской и раздражением спросил Михаил.
Э, парень!.. Жизнь она мудреная. Люди избы открытыми оставили да еще наказали: пали, Степка, уничтожай, чтобы вспомнить нечего было обратно пути не будет!.. А кто знает, как жизнь-то повернет? А ежели кому обратный путь выпадет? Вдруг на пустом месте житье начинать придется, как в старопрежние времена? Тогда, парень, каждая эта вещь, ежели к той поре ржа да шашель ее не источат, пригодится... И пусть я помру здесь один-одинешенек, а и перед смертью своей верить буду: придут сюда люди, будет еще жизнь на берегах Сарь-ярь!
Верь, дедо, верь вздохнул Михаил. Я тоже хочу верить, и подумал о том, что в Ким-ярь люди закрыли свои дома замками: видно, втайне надеялись, а вдруг выпадет обратная дорога?
...Вечером перед заходом солнца сидели на берегу озера и смотрели, как молодые чайки, неловкие грязно-серые птицы, охотились за мелкой рыбешкой, косяк которой подошел на песчаную-отмель. Суетливо, махая длинными крыльями, молодяжки бестолково кружились, сшибались друг с другом, пронзительно галдели, шумно шлепались в воду и на лету, давясь, заглатывали добычу. Вперемешку с молодыми охотились и старые белогрудые птицы. Без криков и суеты они то и дело падали в воду, сложив сизые крылья, падали аккуратно, почти без всплеска...
Ничто, кроме гомона чаек, не нарушало вечернюю тишину. Синел, погруженный в дрему, заозерный берег, застыли, отражаясь в воде, зеленые острова, золотился освещенными соснами мыс Бабья Нога.
Ничто, кроме гомона чаек, не нарушало вечернюю тишину. Синел, погруженный в дрему, заозерный берег, застыли, отражаясь в воде, зеленые острова, золотился освещенными соснами мыс Бабья Нога.
Прибежали собаки мокрые, с высунутыми языками. Туйко ткнулся влажным носом в колени Михаила, вильнул хвостом, заглянул в глаза. Михаил погладил его по лобастой голове и мягко оттолкнул: дескать, иди, гуляй, сколько влезет, не до тебя!
Ты у своих, сарь-ярских, в Каскь-оя не бывал? спросил Михаил.
Не бывал.
Что так? Или неинтересно посмотреть, как живут?
Посмотреть-то интересно, да зачем тревожить? Это все одно, что свежий шрам ножиком ковырять.
Михаил вспомнил ким-ярских стариков, с которыми встречался в Хийм-ярь, и почувствовал, что Степан прав.
А я в Хийм-ярь все-таки съездил.
Ну и как они? Поди, глядят на Онего, а видят Ким-ярь?
Старики, пожалуй, вправду так... А кто помоложе... Одни осели, семьями обзавелись, а другие подались в город. Много таких, которые теперь в городе...