Только один из пятерых сыновей успел жениться до войны, но и он не оставил ни внука, ни внучки. Не пригодившийся для жилья пятистенок постепенно превратился в сарай.
Все сыновья пали в войну, а дочери вместе с вдовой невесткой ушли из родительского дома. Тогда Степан заделал внутреннюю дверь жилого пятистенка и занял одну половину, а точнее уже четверть всей избы. Холодная половина стала просторной светлой кладовой. Здесь хранились мука, соль, сахар и чай, сухая рыба и прочие малопортящиеся продукты, запасы которых поразили Михаила своим обилием.
Случись что захвораем или еще какая беда, два года жить можно, не охнуть! сказал Степан. А хламу всякого не держу. Что негодное, отслужило в расход, чтобы под ногами не путалось...
Степан мог бы и не говорить этого: Михаил сам видел, что даже в отличие от отцовского дома, который он считал чуть ли образцовым для крестьянской семьи, здесь не было абсолютно ничего, что вызывало бы сомнение в своей полезности и необходимости для жизни.
С умом живешь. И богато. Вижу, сказал он: Только не могу я понять, почему ким-ярские-то старики, те же Тимошкины в Лахте, до ручки дожили? А ведь им еще и мы помогаем.
Степан провел ладонью по лысине.
У них души надорваны, вздохнув, сказал он. Без опоры живут.
Но ведь вы-то тоже вдвоем живете!
Не в том, Мишка, дело. Когда наши, сарь-ярские в Каскь-оя надумали переселяться, кого я мог ждать? Никого, раз уж сыновей в живых нету. А к нам зять с младшей дочкой из Мариуполя хлоп! Не оставим одних и все тут. Старшая дочка телеграмму шлет ждите, едем. Мы со старухой ответ отбиваем: в гости приезжайте, рады будем, а за нами с места не тряхнемся. От средней, правда, ничего не было она за военным замужем и в ту пору где-то за границей жила. А подумай сам, куда нам ехать в этот Мариуполь либо в Сык...тык... прости господи, и сказать не знаю как!
В Сыктывкар?
Во-во! В этот Сыктывкар. Зачем? Дом справный, корова, огород хороший. А на душе-то, Мишка, праздник! Опора в жизни сразу обозначилась: случись, не заможем одни жить, дочки нас к себе возьмут. Так мы с ними и уговорились. Ну, а как вдвоем-то со старухой остались, тут, брат, на печке лежать некогда. Умом смекай руками делай, раз уж сам себе и царь, и бог, и работник... А ваши-то старики, хоть Кирика да Акулину возьми, хоть Оксю да Феклу, сыновей ждали, на них надеялись. И обманулися. Вот и не стало у них опоры в жизни, надорвались души, и руки опустились. Раз уж сыновьям не нужны, чего жить?..
Возле дома взапуски, наскакивая друг на друга, кувыркаясь и восторженно взлаивая, забыв обо всем на свете, даже о своих хозяевах, носились взад-вперед Туйко и рыженькая гладкая лаечка Сайма.
И собакам-то вместе любо, а что уж о людях говорить? вздохнул Степан. Эк варзаются!..
Прошли в палисадник, сели на широкую скамью под тенистыми черемухами, закурили. Тотчас появилась Наталья, на круглом подносе она принесла хлеб, бутылку водки, тарелку мелких соленых рыжиков и три маленькие рюмочки. Она хозяйственно разложила все это на столе, села рядом с мужем.
Ну вот, Мишка, теперь ты сам видел у нас все есть, сказал Степан без хвастовства. А чего нету сделать можно либо достать: уменья и денег хватит. Но как подумаем иногда с Наташкой, что все это добро после нас прахом пойдет, на съедение мышам да червякам останется, душа стынет. Хоть помирай, хоть к дочкам поезжай, когда силушки-то не станет, все едино бросать!..
Степан умолк, наполнил рюмки, пододвинул Михаилу тарелку с рыжиками.
Давай-ко выпьем! Да закуси рыжичком. Ещё прошлогодние, а по вкусу будто нонешние. Зимой в погребе, летом в леднике, вот и сохранилися... Ну, за твое здоровье, Мишка! старик чокнулся с Михаилом, с женой, похрустел плотным еловичком и продолжал: Когда ты сказал мне, что вольный, что думушка у тебя есть в родном краю остаться, поверишь ли, Мишка, душа запела! Ты нам с Наташкой на десять годов силы прибавил. Опора на дочек и зятевей хорошо, жить пособляет, да только помирать-то в чужие края ехать нож в горло. А останешься здесь вся наша опора на тебя. Дом и все хозяйство, все, что есть у нас твое! Живи. Женишься ребятишек твоих, как родных внуков, пестовать будем. А час наш придет помрем со спокойной душенькой, как батько мой помер. Знать будем, что косточки наши в родимую земельку лягут и заместо нас ты жить остаешься и себе смену ростишь.
Наталья молча, в полном согласии со стариком, кивала головой, а в мыслях молилась: «Господи! Вразуми парня, не дай передумать здесь остаться, пошли напоследок счастье малых детушек на руках покачать!..»
По тихой деревне бродили не спеша. Босиком.
Не бойся, у нас ногу стеклом или железякой не наколешь чистая улица! предупредил Степан.
Улица и в самом деле была чиста. Слишком чиста. Нигде ни единого пряслышка старых изгородей от них и следа не осталось, ни гнилых бревен, ни сорванных с крыш тесин, ни железного лома. Даже колодцы и те прикрыты прочно сбитыми из плах щитами ходи хоть темной ночью, не провалишься.
Без привычных глазу следов запустенья деревня оставляла странное впечатление, будто когда-то пришли сюда люди, понастроили изб, понакопали колодцев, но жить здесь не захотели. А деревня осталась. И вот стоит она, безмолвная и необжитая, много-много лет, и уже бревна потемнели и потрескались, а на крышах бархатно зазеленел мошок...